Сады

Он шагал твёрдо и энергично, как-то по-строевому, и я едва поспевал за ним, хотя был он, пожалуй, лет на пять старше. Он жаловался на болезни, на старые раны. Удивительно стоически преодолевал он недуги и боли, в труде закалял свой организм, повторяя, что застой — это смерть.

Я в свою очередь поведал генералу о собственных болячках, о том, что после «сражения» на острове дрожат руки и голова побаливает.

— Надо держаться, старина, — сказал он рокочущим баском. — Конечно, старость, как говорится, не радость, но и старость имеет свои прелести. Не веришь? А я точно тебе говорю. — В минуты особого расположения он переходил с собеседниками на «ты». — Вот рассказывал ты про дрезденскую тюрьму, про свои скитания военных лет. Ты выдюжил, не сбился с пути, хотя обстановка была такая: чуть-чуть малодушия — и конец гибель. Военком мне про тебя доложил, а я посмеялся: знаю, мол, этого молодца — соседи. Вот и встретились. Молодое поколение, которое войны не видело, должно узнать от нас всё. Почему отстаёте, Анатолий Андреевич? Вам что... нехорошо?

Мне было дурно. Тошнота подступила к горлу, ноги стали как ватные.

Генерал вытащил из карманчика мундира таблетку и сунул мне:

— Под язык её. Вот уж герой, в самом деле... Одни воспоминания так растравили человека.

Я помотал головой. Нет, не воспоминания тому виной, хотел я сказать, а случившееся на Зелёном острове. Что-то испортили мне те башибузуки, потому что, по секрету признаюсь, один врач из поликлиники интересовался: «А скажите, молодой человек, не довелось ли вам травму получить, удар или нервное потрясение?» Значит, есть кое-какие симптомы.

— А тут ещё девчонка эта... — вслух сказал я.

— Какая ещё девчонка? — спросил генерал. — Влюбился на старости?

— Нынче в школе встреча вышла, Валентин Яковлевич.

С трудом, часто делая паузы, я рассказал генералу о девчонке с водянистыми голубыми глазами.

— Да-а, — протянул он. — Я бы, наверно, не смолчал тут.

— Мне стало жаль её, — сказал я. — Мне жаль, если хотите, и того... её парня.

— Послушайте, — проговорил генерал строго, и я вдруг представил себе его при исполнении служебных обязанностей командира дивизии, а затем и корпуса, как мне было известно, — послушайте, вы, товарищ ветеран. Вы не смеете быть таким... таким добреньким. Никто не простит нам этой доброты. Не будьте христосиком, чёрт возьми! Вы же рабочий человек. А рабочий класс не щадит подлецов и спуску подлости не даёт. Никогда.

ГЕНЕРАЛ

1

Валентин Яковлевич — единственный в моей жизни генерал, с которым я за ручку, да и вообще запросто.

В первые дни знакомства с ним я, признаться, немного робел. Но пригляделся и вижу: как рядовой солдат ведёт себя, и ватничек у него осенний, как у рядового, и «Приму» курит, что подешевле, хоть оказался не скупой, а широкой души человек. Как будто никогда он генералом и не был, и войсками не командовал, и подчинённые перед ним не тянулись, и грозностью никакой не обладал.

Я, по старой солдатской памяти, обращаюсь к нему: «Товарищ генерал, товарищ генерал...» А он поправляет: «Я, — говорит, — на войне был „товарищ генерал“, а нынче для всех — Валентин Яковлевич».

Так с тех пор Валентином Яковлевичем именую. Совсем по-граждански.

Домик он сложил себе из разобранных на дощечки ящиков, обыкновенных деревянных — в магазине купил бросовую тару. Всё сам сработал, и крышу сам ставил, и погреб сам копал, только столярку ему мастера сделали и остеклили.

Сад у него образцовый, ухаживает он за ним, как за дитём, там огладит, там подкормит, там причешет, там подстрижёт, чтобы везде порядок.

Говорю ему как-то:

— У вас, Валентин Яковлевич, всё так спорится да ладится, как будто вы всю жизнь не генералом, а садоводом, или плотником, или механиком были.

— Всю жизнь я из рук оружия не выпускал, это точно, — отвечал он. — Всё садоводов, плотников, механиков защищал от врагов. Но навыки трудовые имеются. Как ни верти, а всё же крестьянский сын я.