Сады

Ни ордена, разумеется, ни взыскания. Просто отголосок давней встречи в «красной комнате». У комиссара оказалась завидная память: он приглашал меня на встречу ветеранов войны. Я пожалел на этот раз, что жена не вскрыла конверт. А она, словно угадав мои мысли, сказала:

— Я дала слово не вскрывать и не читать твои письма, пусть там хоть что будет. И меня вовсе не интересует, что тебе пишет военкомат...

— На этот раз мне очень хотелось, чтобы ты вскрыла письмо.

— Ни за что! — отрезала Клава.

— Но ты ведь прочитаешь его?

— Не интересуюсь.

— А если меня возьмут в солдаты?

— Не может быть.

Она, конечно, тут же прочитала письмо военкома и недовольно отложила его.

— Я думала, там что-нибудь более существенное.

— Я ветеран, — произнёс я, прислушиваясь к звучанию этого слова. — Ве-те-ран... Нас не так уже много и осталось на белом свете: уходят ребята. Большое счастье, что со мной ещё мой любимый линотип, на котором работаю по сей день. Только, если по правде сказать, так что-то руки дрожат и странная головная боль... по вечерам.

— Это после истории на острове, — убеждённо сказала жена. — Я присматриваюсь и вижу...

— Ты присматриваешься? В самом деле? Что же ты находишь?

— Ничего... ничего особенного. Тебе, вероятно, нельзя перенапрягаться. Девятьсот строк за два часа пятнадцать минут — нельзя. Это понимает твой Романюк? Ты ведь уже ветеран. Не юноша. По ночам стонешь.

— Раньше я только храпел.

— Ты стонешь, как будто от боли. Неужели не замечал?

— Я сплю хорошо, особенно когда побываю в саду, на свежем воздухе.

— Тебе уже пора на пенсию. И пусть они оставят тебя в покое. Тебе нужен отдых.

— Кто это они?

— Те, что из наборного. Которые полагают, что тебе так просто даются эти линотипные строчки.

2

На совещании говорили о патриотическом воспитании молодёжи. Председательствовал мой генерал. Он обрадовался, увидев меня здесь. Потом мы разъехались по «объектам». Вместе с генералом я попал в вечернюю школу рабочей молодёжи. Нас встречали с цветами.

Если бы я знал, что уготовит мне эта встреча...

Среди учащихся, заполнивших большой класс, я вдруг увидел испуганные, чуть водянистые голубые глаза и знакомое лицо. При этом в сознании моём повторился услышанный некогда вопль. Девушка меня тоже, разумеется, узнала и тотчас же деловито попыталась умотнуть из класса, но было уже поздно. Всех усадили, и встреча началась.

Я не помню, о чём говорил генерал. Я смотрел на неё, выискивая в её лице черты порока, и ничего не находил, кроме испуга. Жизнь, по-моему, достаточно научила её. Быть может, она уже взялась за ум, вот ходит по вечерам в школу.

Когда я рассказывал о своей военной судьбе, в уголках её глаз сверкнули слезинки. Испуга уже не было. Весь класс как бы слился в одно, и она была частицей его доброты. А рассказывал я им о таких же, как они, молодых, которые сражались до последнего патрона и не по своей вине попали в каменный мешок. Это были люди из разных стран мира. Там были и сербы, и хорваты, и французы, и поляки, и наши, советские. Нас там пытались превратить в скотов, но немногие теряли достоинство человека. И там была организация. Она мало что могла сделать в тех адских условиях, но всё же кое-кому помогала сохранить в себе человеческое.

Главным был наш советский майор, Валерий Прокофьевич, волгарь из Горького. (Да, да, тот самый, о котором вспомнил капитан из военкомата!) Иные называли его дядя Валерий, хотя был он и не намного старше других. У него была повреждена нога, и он очень страдал. Тем не менее он поддерживал товарищей, ободрял и заставлял верить в будущее. Однажды пьяные эсэсовцы ворвались к нам, назначили пары и заставили драться. Бокс должен был быть настоящим, без поддавки, иначе избивали сами тюремщики.

Избивали нещадно.

Против меня выставили Валерия. Я был щуплый и слабый. Валерий значительно крупнее, но раненный в ногу и тоже измождённый.

— Вы не жалейте меня, — сказал я. — Бейте как надо. Мне всё одно не выжить. Если выйдете на волю, нашим передайте... — А я уже успел всё рассказать о себе и даже про Любу, свою первую любовь.

Майор ответил:

— Неплохо будет, дружище, если ты сам расскажешь людям про этот ад. Я тебя бить не стану...

— Не теряйте времени, они вас уничтожат.

— Может, встретишь ещё свою любовь. Бей без промаха. Я выдержу.

Когда нас вытолкнули на середину, я подошёл к Валерию и поцеловал его. Тотчас я получил удар по голове. Меня избивали руками, ногами, дубинками. Валерию тоже перепало, однако «раунд» не состоялся.

Ночь мы почти не спали: ждали расправы. В таких случаях «артц», придя утром, отбирал тех, кого наметил накануне, и уводил. Было известно — в душегубку. Но на этот раз он не явился. Вскоре мы узнали, что в эту ночь немцы потерпели тяжёлое поражение на восточном фронте.

Потом в охране появились «тотальные» и стало полегче...

Прозвенел звонок, все заторопились к выходу. Я искал её. Мне хотелось узнать, что она думает, что мучает её.

Она исчезла и теперь уже, вероятно, навсегда.

По дороге домой генерал рассказывал о своих планах на осень: перекопает весь виноград, выбросит с десяток деревьев и посадит новые, карликовые.