Сага о Форсайтах

– Не знаю. Но, по-моему, через вашу вражду она переступила, разве нет?

– Вражду? Какую еще вражду?

– Ту, которая существует в твоем воображении, дорогой папа.

Сомс выпустил ее руку. Смеялась ли она над ним или хотела к чему-то его подтолкнуть?

– Думаю, эта женщина хотела продать мне какую– нибудь картину, – сказал он наконец.

– Мне так не показалось. Может быть, ее привели к нам родственные чувства?

– Она мне всего лишь двоюродная племянница, – пробурчал Сомс.

– И дочь твоего врага.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Извини, дорогой, я правда думала, что вы с ним враги.

– Враги! – повторил Сомс. – Это история Древнего мира. Не знаю, где ты набралась таких сведений.

– От Джун Форсайт.

Флер вдруг осенило: если отец подумает, что она уже все выведала или вот-вот выведает, он проговорится. Сомс действительно опешил, однако дочь недооценила его осторожность и его упорство.

– Если ты знаешь, – сказал он холодно, – тогда зачем досаждаешь мне?

Флер поняла, что хитрость не удалась.

– Я вовсе не хочу тебе досаждать, милый папа. Ты верно говоришь: какое мне дело? Зачем мне эта «маленькая» тайна? Je m’en fiche[74], как сказал бы Профон.

– Опять этот тип! – воскликнул Сомс с глубоким раздражением.

Этот тип в самом деле принимал значительное участие в событиях того лета, хотя и незримое: в доме он больше не появлялся. С того воскресенья, когда Флер обратила внимание на то, как он бродит под окнами, Сомс много о нем думал – и всегда в связи со своей женой. Причин для этого не было, разве только одна: в последнее время Аннет стала выглядеть еще лучше, чем раньше. Собственнический инстинкт Сомса, со времени войны ставший менее формальным, более тонким и гибким, подсказывал ему, что свои опасения лучше покамест держать в тайне. Путешественник, глядящий на какую-нибудь американскую реку, тихую и мирную с виду, знает: в прибрежной грязи, едва высунув нос из воды, лежит аллигатор, которого не сразу отличишь от бревна. Так и Сомс, глядя на реку жизни, подсознательно помнил о мсье Профоне, хотя отказывался видеть кончик крокодильего носа. В эту пору своей жизни он имел почти все, чего хотел, и был так счастлив, как только позволяла ему натура. Его чувства пребывали в покое, его нежность находила необходимое ей выражение в отношениях с дочерью, его коллекцию хорошо знали, его деньги были надежно инвестированы, на здоровье он не жаловался (разве только печень порой давала о себе знать) и о том, что ждет его после смерти, пока всерьез не беспокоился, склоняясь к тому, что, скорее всего, ничего. Он сам походил на свои золотообрезные ценные бумаги и инстинктивно чувствовал: отковыривать позолоту, чтобы увидеть то, чего можно не видеть, нездорово и неплодотворно. Эти два небольших огорчения: измятый розовый лепесток дочернего каприза и высунутый нос мсье Профона – сгладятся, если приложить усилия.

В тот вечер Случай, который иногда вмешивается даже в жизни тех Форсайтов, чей капитал удачно инвестирован, дал Флер в руки ключ. Ее отец спустился к ужину без носового платка, а ему понадобилось высморкаться.

– Я принесу, – сказала она и побежала наверх.

В мешочке, где она стала искать платок, – старом, очень выцветшем шелковом мешочке, – было два отделения: в одном лежали платки, а в другом, застегнутом на пуговицу – что-то плоское и твердое. Подчинившись какому-то инфантильному импульсу, Флер расстегнула его и достала рамку с собственной детской фотографией. Поглядев на снимок завороженно, как многие люди смотрят на изображение себя, она случайно сдвинула его – под ним оказалась другая карточка. Убрав свой портрет, Флер увидела лицо, которое показалось ей знакомым, – лицо молодой женщины, очень красивой, в очень старомодном вечернем платье. Флер вернула свою фотографию на место и, взяв платок, вышла из комнаты. На лестнице она вдруг сообразила, что это за лицо. Ну конечно! Мать Джона! Открытие потрясло Флер, и она остановилась, поглощенная водоворотом мыслей. Теперь ей все стало ясно: на женщине, в которую ее отец был влюблен, женился отец Джона, использовав, вероятно, какой-то нечестный прием. Боясь выдать своим поведением, что секрет раскрыт, Флер запретила себе думать дальше и, тряхнув шелковым платком, вошла в столовую:

– Вот, папа, я выбрала самый мягкий.

– Гм! – сказал Сомс. – Я пользуюсь такими, только когда простужусь. Но ничего!