Сага о Форсайтах

Мастерская, где вдова и сын теперь разбирали работы Джолиона и крепили к ним ярлычки, раньше была классной комнатой Холли. Здесь она выращивала шелкопрядов, сушила веточки лаванды, музицировала и постигала прочие науки. Сейчас, в конце июля, из окон, выходивших на север и на восток, проникал дремотно-теплый воздух, колебля давно выцветшие сиреневые льняные занавески. Покинутая хозяином, мастерская стояла, как поле, лишившееся своих золотых колосьев. Чтобы отчасти вернуть комнате былую славу, Ирэн поставила на стол, запачканный краской, вазу с красными розами. Этот букет да любимая кошка Джолиона, не желавшая покидать свое опустевшее жилище, приятно оживляли печальный беспорядок. Стоя у северного окна и вдыхая воздух, почему-то пахнущий теплой клубникой, Джон услышал шум подъезжающей машины. Опять юристы с какой-то ерундой! Почему от этого запаха так щемит сердце? И откуда он? Ведь с этой стороны от дома нет клубничных грядок. Инстинктивно достав из кармана скомканный листок бумаги, Джон набросал несколько слов. Теплота стала разливаться по груди, и он потер руки. Вот что у него вышло:

Надеясь сердце усмирить,Хочу я песню сочинить.В ней соберутся пустяки:Порханье крыльев, плеск реки,Шипенье капли дождевой,Цветок в короне пуховой,Кошачье «мур-р», и трель щегла,

И шелестящая трава,И шепот ветра средь листвы,И отдаленный зык пчелы.Пусть песня будет так нежна,Как взмах стрекозьего крыла.Я дам ей в небо улететь:Коль песнь легка, отрадно петь!

Джон все еще бормотал себе под нос, стоя у окна, когда услышал свое имя и, обернувшись, увидел Флер. Это поразительное явление на несколько секунд обездвижило его и лишило дара речи. В то же время ясный пронзительный взгляд заставил сердце трепетать от восторга. Наконец Джон подошел к столу и сказал:

– Как мило, что ты пришла!

Она поморщилась, как будто в нее чем-то бросили, и он это заметил.

– Я спросила, дома ли ты, и мне предложили подняться сюда. Но я могу и уйти.

Джон схватился за край измазанного краской стола. Лицо и фигура Флер в оборчатом платье с такой поразительной фотографической ясностью запечатлелись в его глазах, что, даже если бы она сейчас провалилась сквозь пол, он бы, наверное, продолжал ее видеть.

– Я знаю, что обманула тебя, Джон. Но я сделала это из любви.

– О да! Я понимаю!

– Я не ответила на твое письмо. Зачем, когда писать нечего? Решила приехать сама.

Она протянула руки через стол, Джон схватил их. Он попытался что-нибудь сказать, однако все его внимание было сейчас занято тем, чтобы не сдавить слишком сильно ее пальцы: они казались ему чрезвычайно мягкими, а свои собственные – чрезвычайно грубыми.

– Это же старая история, – сказала Флер почти что с вызовом. – Неужели она настолько ужасна?

– Да. – В его голосе тоже прозвучала вызывающая нота.

Флер высвободила руки.

– Не думала я, что в наши дни матери привязывают мальчиков к своим передникам.

Джон вздернул подбородок, как от удара.

– Ой! Я не то имела в виду! Какой ужас я ляпнула! – Она подскочила к нему: – Джон, дорогой, я не хотела тебя обидеть.

– Все хорошо.

Она положила обе руки ему на плечо и опустила на них лоб. Край ее шляпки, подрагивая, коснулся его шеи. Но он, как парализованный, не ответил. Она отстранилась.

– Ну что ж, я пойду, если не нужна тебе. Только не думала я, что ты от меня отступишься.

– Я от тебя не отступался! – вскричал Джон, внезапно ожив. – Не могу. Попробую опять.

Она качнулась ему навстречу.

– Джон… Я люблю тебя! Не отказывайся от меня. Иначе я не знаю, что сделаю… Я в таком отчаянии! Разве прошлое много значит… в сравнении с этим?

Она прильнула к нему. Он стал целовать ее глаза, ее щеки, ее губы, но, целуя, видел падающие на пол листки письма, белое лицо отца и мать, обнимающую мертвое тело. Флер шептала в ухо: «Уговори ее! Обещай мне! О Джон, постарайся!»… Все это звучало по-детски, а сам он казался себе странно постаревшим.

– Обещаю! – пробормотал он. – Только ты не понимаешь.

– Она хочет испортить нам жизнь, просто потому что…

– Да, почему?

Опять в его голосе зазвучал вызов. Не ответив, она крепко обняла его, и он, смягчившись, возвратил ей ее поцелуи. Однако яд продолжал действовать. Яд письма. Флер не знала, не понимала, она неверно судила его мать. Эта девушка пришла из вражеского лагеря! Она так прелестна, и он так ее любит, но даже в ее объятиях не может не вспоминать слова Холли: «Она по природе своей “обладательница”», а также слова матери: «Мой дорогой мальчик, не думай обо мне – думай о себе».