Сага о Форсайтах

Флер исчезла, как страстный сон, оставив свой образ в глазах Джона, свои поцелуи на его губах и сильную боль в его сердце. Он выглянул в окно и прислушался к шуму автомобиля, уносившего ее прочь. В комнате по-прежнему пахло теплой клубникой, по-прежнему слышались негромкие летние звуки, из которых он хотел сплести свою песню. Вздыхающий, парящий, трепещущий июль по-прежнему сулил юность и счастье, но сердце рвалось. Томление набрало силу, и надежда поднялась высоко, однако глаза этой надежды были опущены, как будто от стыда. Какая горестная задача стояла перед Джоном! В отчаянии, подобном отчаянию Флер, он смотрел, как качаются тополи, как плывут белые облака, как солнце играет в траве.

Джон дождался ужина. Ужин прошел в молчании. Потом мать ему поиграла. А он все ждал, чувствуя, что она знает, о чем он не решается с нею поговорить. Она поцеловала его и поднялась к себе. Джон остался смотреть на луну, на мотыльков и на тот неземной свет, которой, крадучись, льется с неба, окрашивая летнюю ночь. Он бы все отдал, чтобы вернуться в прошлое – всего на три месяца назад – или наоборот, перенестись на несколько лет вперед. Настоящее, требующее принятия того или другого решения – в любом случае жестокого, – было нестерпимо. Сейчас Джон острее, чем поначалу, понимал чувства своей матери. Будто история, рассказанная в том письме, несла в себе какие-то ядовитые микробы, передававшие лихорадку. Так или иначе, теперь он действительно ощущал, что есть два лагеря: в одном его мать и он сам, в другом – Флер и ее отец. Может, та старая вражда, та трагедия собственничества уже и мертва, но мертвые вещи тоже бывают ядовиты, пока Время их не вычистит. Даже его любовь теперь казалась запятнанной, словно бы спустившейся с небес на землю. Иллюзии рассеялись, их место заняли вероломные подозрения: вдруг Флер, как и ее отец, захочет обладать? Эта смутная мысль, ужасно недостойная, мучительно преследовала Джона, оплетаясь вокруг его пылких воспоминаний, оскверняя своим дыханием яркость и грацию прелестного образа. Такие сомнения обыкновенно недостаточно сильны, чтобы их осознали, но достаточно сильны, чтобы подорвать абсолютную веру. А на двадцатом году жизни Джон не мог без абсолютной веры. Он по-прежнему горел юношеским нетерпеливым желанием давать обеими руками и ничего не брать взамен, он хотел дарить любовь той, которая и сама была импульсивно щедра. Конечно, была! Джон встал с подоконника, служившего скамейкой, и принялся бродить по большой призрачно-серой комнате, где лунные отсветы уже посеребрили холсты на стенах. Этот дом, как написал отец в своем предсмертном письме, строился для того, чтобы мама жила здесь с отцом Флер! Джон протянул руку в полутьму, словно пытаясь ухватиться за тень усопшего. Он хотел нащупать тонкие бесплотные пальцы, пожать их, дать отцу понять, что он на его стороне. Глазам вдруг стало сухо и горячо от слез, запертых внутри.

В саду за окном было теплее, спокойнее, не так жутко. В небе золотилась луна, три дня назад начавшая убывать. Свобода ночи утешала. Как жаль, что они с Флер не встретились на каком-нибудь необитаемом острове, где нет прошлого и где у людей только один дом – Природа! Джон все еще сохранял высокое мнение о необитаемых островах с их хлебными деревьями и кораллами в лазурной воде. Ночь была глубока и свободна. Она манила, обещая спасение от горестных противоречий и от любви! Неужели он слюнтяй, привязанный к материнской юбке?! Его щеки вспыхнули. Он захлопнул окно, задернул шторы, погасил бра и поднялся к себе.

Дверь его комнаты была открыта, свет зажжен. Мать, все в том же платье, в котором была за ужином, стояла у окна. Обернувшись, она сказала:

– Садись, Джон, давай поговорим.

Он сел на кровать, она сама – в амбразуру окна, к нему в профиль. Грациозность ее фигуры, нежная линия ее лба, носа и шеи, ее необычная, изысканная и как будто несколько отчужденная красота тронула Джона. Где бы мама ни была, окружение никогда ей не подходило. Всегда казалось, будто она пришла откуда-то издалека. Что она хотела сказать ему, когда он сам столько хотел сказать ей?

– Сегодня, я знаю, приезжала Флер. Меня это не удивило, – произнесла Ирэн и словно бы прибавила: «Дочь своего отца!» Сердце Джона затвердело. Она тихо продолжила: – Папино письмо у меня, дорогой. В ту ночь я подобрала листки и сохранила. Хочешь забрать их?

Джон покачал головой.

– Я, конечно, все прочла, даже раньше тебя. Письмо не вполне отдает должное тому, насколько я преступна.

– Мама! – сорвалось с губ Джона.

– Твой папа очень благосклонен ко мне, но я-то знаю, что, выйдя замуж за отца Флер без любви, я совершила ужасное преступление. Несчастливый брак, Джон, может разрушить не только жизнь того человека, который в него вступает, но и жизнь других людей. Ты очень молод, мой дорогой, и очень добр. Ты думаешь, ты можешь быть счастлив с этой девушкой?

Глядя в темные глаза матери, от боли ставшие еще темнее, Джон ответил:

– Да. О да! Только… если и ты могла бы быть счастлива.

Ирэн улыбнулась.