Саги огненных птиц

– Да. Это я оставил чашу в благодарность. С тех пор прошло много времени, но, видимо, те, кто забредал сюда, подхватили мою идею и превратили её в традицию, на радость местным троллям. Теперь путники складывают здесь свои дары. Благодарят за ночлег в тепле. Тролли иногда заходят, вытаскивают безделушки из чаши и украшают ими свои космы. Посмотри, тут и сейчас не только моё перо лежит.

Ситрик заглянул за края чаши. И правда, в ней покоилось несколько хрустальных бусин из женского ожерелья, лоскуток узорчатой ткани, тонкая птичья косточка и блестящая серебряная монета с лицом конунга Олафа.

– Ты давно путешествуешь по землям Онаскана?

– Прибыл сюда вместе с Торвальдом Землевладельцем да так и остался. Интересно было посмотреть, какой построят город.

– И против суми воевал?

– Было дело…

Холь вздохнул и положил голову под крыло. Сон никак не шёл, и птица бесцельно пялила глаза в полумрак, посматривая на чашу и будто бы вспоминая прошлое. От Ситрика не утаился этот взгляд, и он набрался смелости задать Холю ещё несколько вопросов. Хотелось ему слушать сейчас речь, а не сидеть в тишине.

– Много ты где побывал за столь долгую жизнь, не так ли?

Холь вздрогнул, думая, что Ситрик уже заснул, но тот не спал и смотрел на него во все глаза, ожидая ответа.

– Верно.

Огненная птица распушилась, обрадовавшись наконец представившейся возможности поговорить. Да и вид чаши будил в Холе давно, казалось бы, позабытые воспоминания.

– Это уж точно, – хвастливо ответил он. – В основном, конечно, я путешествовал по землям ромеев и арабов. Совсем недалеко от моей родины. Знаешь ли, я люблю и всегда любил вино и тепло. А там этого хватало. Особенно тепла!

Он долго и весело говорил, и Ситрик слушал его, не скрывая интереса, но с некоторой толикой зависти, которая разрасталась в нём с каждым новым произнесённым словом. Так много видел Холь, так много чувствовал и знал… Казалось, что не осталось во всём мире потаённого угла, куда бы он не сунул клюв или нос. Он ходил через моря, баловнем судьбы возвращаясь живым каждый раз, воровал в богатейших садах, обращаясь длиннохвостой птицей, притворялся нищим, калекой или же богачом в пурпурных одеяниях. Его руки знали золотые перстни, рисунки на ногтях и ладонях, монеты с изображениями всех императоров и конунгов. А в иной раз в руках его была лишь чёрствая краюха хлеба.

Всё лучше узнавая Холя, такого беспечного и смелого, по собственным его словам, практически совершенного, Ситрик находил в себе всё новые и новые изъяны. Дослушивал он рассказ птицы в совершенно разбитом и потерянном состоянии.

– Выходит, так ты провёл почти тысячу лет, – раздражённо поговорил он.

– Да, так. – Холь обратил глаза к Ситрику, заметив нехорошую перемену в нём, но тот легко вынес синеву его пылающего взгляда.

Они помолчали немного. Ситрик нахмурился. Вид его был печален и жалок, как и прежде, но в глазах поселилась какая-то злоба, что было видно даже в густой пещерной мгле.

– Ты практически бессмертен. Бог дал тебе такую долгую жизнь на великие свершения и спасения душ, а всё, что ты делал, – это отмерял шагами землю? – наконец произнёс Ситрик, взвешивая каждое слово.

– Я жил, Ситка, позволь мне уточнить.

– И чего ради ты жил?

– Ради себя, – колко ответил Холь.

Ситрик фыркнул.

– Ох, послушай же ты! Я побывал в тех странах, о которых ты и не слыхивал никогда, ел еду, что в сто крат вкуснее местной подтухшей рыбы да пресного хлеба. Я путешествовал, пил, ел, смеялся и любил. Ради чего мне жить, кроме как ради собственной радости?

Холь поднялся со своего насиженного места. Пока говорил, он постоянно дёргал крыльями, будто пытался жестами что-то донести до Ситрика.

– Если бы ты только мог знать, что такое настоящая свобода и любовь, ты бы не осудил меня, как повзрослевший ребёнок, которому всё видится либо пропорционально бо2льшим, либо пропорционально меньшим, чем оно есть на самом деле, – громко произнёс он.

Ситрик молчал. Слова Холя не на шутку задели его, но тот продолжал, пожелав излить всё, что скопилось на бойком языке.

– Ты злишься лишь потому, что совесть твоя скована требованиями и обещаниями к самому себе в первую очередь, и она не позволит тебе жить столь же широко. А я же не испытываю удовлетворения в страданиях и в кусочническом познании, добытом из редких книг и баек.

Ситрик пропустил последние слова мимо ушей, давно уж отыскав, в чём можно обвинить Холя.

– Ты мог бы стать великим воином или великим властителем. Учёным мужем. Ты мог бы нести слово божье и знания в земли чуждых и ложных богов, зная, что тебе не страшны ни раскалённые решётки, ни угли на ладонях. Бог сделал тебя таким, а ты в благодарность выбрал развлечения и плотские утехи?

– Да, а что? – усмехнулся Холь.

Ситрик задохнулся от возмущения.

– Ты и спас меня наверняка только лишь ради себя, как делал всё прежде. Ради себя. Не господняя рука управляла тобой в тот момент…

– Что же, Ситка, ты хочешь сказать, что я спас тебя и пошёл с тобой не из жалости к погибающей живой душе? Не из жалости к тебе?