Сальватор

— «Одним отъявленным разбойником будет меньше…»

— Отец! Отец! — прошептал Петрус.

Он повернулся к генералу и продолжал:

— Дядя! Вы недавно меня бранили и были совершенно правы. Если теперь побраню вас я, так уж ли я буду не прав? Отвечайте!

Генерал смущенно кашлянул, не находя, что ответить.

— Неужели твой Сюркуф так плох? Черт подери! Я отлично знаю, что в нем было немало хорошего и что он был храбрец под стать Жану Барту. Только надо было ему посвятить себя какой-нибудь другой цели!

— Он служил делу народа, брат, делу Франции!

— Дело народа! Дело Франции! Произнося слова «народ» и «Франция», проклятые санкюлоты считают, что этим все сказано! Спроси своего сына Петруса, этого господина аристократа, у которого свои ливрейные лакеи и гербы на карете, есть ли во Франции что-нибудь еще, кроме народа.

Петрус покраснел до ушей.

Капитан взглянул на сына ласково и вместе с тем будто вопрошая.

Петрус молчал.

— Он тебе обо всем этом расскажет, когда вы останетесь вдвоем, и ты, разумеется, опять скажешь, что он прав.

Капитан покачал головой.

— Он мой единственный сын, Куртене… И мальчик так похож на мать!..

Генерал снова не нашелся, что ответить, и кашлянул.

Помолчав немного, он все-таки спросил:

— Я хотел узнать, так ли плох твой друг Сюркуф, что ты даже не сможешь поужинать у меня сегодня вместе с Петрусом?

— Моему другу очень плохо, — с расстроенным видом подтвердил капитан.

— Тогда другое дело, — поднимаясь, сказал генерал. — Я тебя оставляю с сыном и первый тебе скажу: немало грязного белья вам предстоит перемыть в кругу семьи! Если останешься и захочешь со мной поужинать — добро пожаловать! Если уедешь и я тебя больше не увижу — счастливого пути!

— Боюсь, что мы не увидимся, брат, — вздохнул Пьер Эрбель.

— Тогда обними меня, старый негодяй!

Он распахнул объятия, и достойнейший капитан нежно и вместе с тем почтительно, как подобает младшему брату, припал к его груди.

Потом, словно боясь поддаться охватившей его нежности, что было бы противно его правилам и, главное, взглядам, генерал вырвался из объятий брата и бросил на прощанье Петрусу:

— Сегодня вечером или завтра я увижу вас у себя, не так ли, досточтимый племянник?

Генерал поспешил к лестнице и сбежал вниз с легкостью двадцатилетнего юноши, бормоча себе под нос:

— Вот чертов пират! Неужели я так никогда и не смогу сдержать слез при виде этого разбойника?!

XXXI

ОТЕЦ И СЫН

Едва за генералом захлопнулась дверь, как Пьер Эрбель снова протянул сыну руки. Не разжимая объятий, тот увлек отца к софе, усадил его и сел рядом сам.

Вспомнив слова, вырвавшиеся напоследок у старшего брата, капитан скользнул взглядом по роскошному убранству мастерской, по гобеленам с изображением царствующих особ, по старинным сундукам эпохи Возрождения, греческим пистолетам с серебряными приливами ствола, арабским ружьям с коралловыми инкрустациями, кинжалам в ножнах из золоченого серебра, богемскому стеклу и старинному фландрскому серебру.

Осмотр был кратким, после чего капитан перевел взгляд на сына, по-прежнему открыто и радостно ему улыбаясь.

Петрус же устыдился своей роскоши, вспомнив голые стены планкоэтской фермы и глядя на скромный костюм отца. Молодой человек опустил глаза.

— И это все, сынок, что ты можешь мне сказать? — с нежным укором спросил капитан.

— О простите меня, отец! — взмолился Петрус. — Я упрекаю себя за то, что вынудил вас бросить умирающего друга и приехать ко мне, хотя я вполне мог подождать.

— Вспомни, сынок: в своем письме ты говорил совсем другое.

— Верно, отец, извините меня. Я написал, что мне нужны деньги, но не сказал: «Бросьте все и привезите мне их сами»; я не говорил…

— Не говорил?.. — повторил капитан.

— Нет, отец, нет! — обнимая его, вскричал Петрус. — Вы отлично сделали, что приехали, и я рад вас видеть.

— Знаешь, Петрус, — продолжал отец, чей голос потеплел от сыновнего объятия, — мне необходимо было приехать: мне нужно серьезно с тобой поговорить.

У Петруса отлегло от сердца.

— A-а, я догадываюсь, отец! — сказал он. — Вы не могли исполнить мою просьбу и пожелали сказать мне об этом сами. Не будем больше об этом говорить, я потерял голову, я был не прав. Дядя все мне отлично объяснил перед вашим приездом, а теперь, когда я вижу вас, я и сам понимаю, как я заблуждался.

Капитан по-отечески улыбнулся и покачал головой.

— Нет, ничего ты не понимаешь.

Он вынул из кармана бумажник и положил его на стол со словами:

— Вот твои десять тысяч!

Петрус был подавлен этой неистощимой добротой.

— Отец! — вскричал он. — Нет, ни за что!

— Почему?

— Я одумался, отец.

— Одумался, Петрус? Не понимаю…

— Дело вот в чем, отец: вот уже полгода я злоупотребляю вашей добротой, полгода вы делаете больше того, что в ваших силах; полгода я вас разоряю.

— Несчастный мальчик, ты меня разоряешь!.. Это не так уж трудно.

— Как видите, я прав, отец.

— Не ты меня разоряешь, бедный мой Петрус, а я тебя разорил!

— Отец!