Сальватор

Простодушная девочка замолчала. Она хотела сказать: «Я люблю Людовика!», что ей самой представлялось верхом счастья.

— Ты любишь… что? — спросила Броканта.

— О! Ты любишь… что? — повторил Баболен.

И вполголоса прибавил:

— Говори же, Розочка! Броканта думает, что ты любишь сахар, патоку или сушеный виноград! О! Броканта добрая! Наша славная Броканта!

И он пропел на известный мотив:

Мы любим горячо, об этом знают все,Месье Лю, лю, лю,Месье До, до, до,Месье Лю,

Месье До,Месье Людовика!..[26]

Но Рождественская Роза посмотрела на злого мальчишку так кротко, что тот внезапно оборвал пение и сказал:

— Нет, нет, ты его не любишь! Ты довольна, сестрица-голубица? Слушай, Броканта, мне кажется, сочинять такие стихи, как господин Жан Робер, нетрудно: видишь, у меня получилось само собой… Решено: буду поэтом.

Однако болтовня Рождественской Розы и Баболена не отвлекла Броканту от мрачных мыслей.

Она стояла на своем; потом мрачным голосом проговорила:

— Ступай к себе, девочка моя!

Повернувшись к Баболену, зевавшему во весь рот, она прибавила:

— И ты тоже отправляйся спать, бездельник. А я пока подумаю, как умолить злую судьбу. Иди спать, девочка.

«Ну, наконец-то первые разумные слова за все время, пока ты тут болтаешь, старая ведьма!» — облегченно вздохнул Людовик.

Рождественская Роза поднялась к себе на антресоли, Баболен вернулся в постель, а Броканта заперла окно, вероятно, чтобы никто не мешал ей думать.

XXXVII

ПОЛЬ И ВИРГИНИЯ

Людовик перешел на другую сторону улицы и прислонился к стене противоположного дома. Оттуда он стал смотреть на освещенные окна Рождественской Розы, закрытые небольшими белыми занавесками.

С той самой минуты, как запоздалая любовь поселилась в сердце Людовика, он целые дни напролет мечтал о Рождественской Розе, а с наступлением темноты подолгу простаивал под окнами девочки, как Петрус гулял перед дверью Регины.

Стояла прекрасная летняя ночь. Синий сумеречный свет, разлитый в воздухе, был чист и прозрачен, словно это было неаполитанское небо над Байским заливом. Луны не было видно, зато звезды искрились ярким и мягким светом. Все это напоминало тропический пейзаж, когда, как сказал Шатобриан, тьма — это не ночь, а отсутствие дня.

Людовик не сводил взгляда с окон Рождественской Розы, всей душой отдаваясь охватившему его волнению, и наслаждался несравненной прелестью этой ночи.

Он не сказал Розе, что придет, они не назначали друг другу свидания. Но девушка знала: редко случалось, чтобы Людовик не появился около полуночи или часу ночи и не ждал, когда, поднявшись к себе, она отворит окно. Его еще больше утвердило в этом мнении то, что, едва осветившись на мгновение, окна сейчас же погрузились в темноту. Рождественская Роза оставила свечу в туалетной комнате, потом потихоньку отворила окно и, ставя на подоконник розовый куст, окинула взглядом улицу.

Ее глаза, еще не привыкшие к темноте, не сразу разглядели Людовика в тени под дверью противоположного дома.

Зато Людовик отлично все видел, он подал голос, заставивший девушку затрепетать всем существом.

— Роза! — позвал он.

— Людовик! — отозвалась Роза.

Кто кроме него мог окликнуть ее таким нежным голосом, похожим на дыхание ночи?

Людовик одним прыжком перескочил улицу.

Перед домом Броканты стояла одна из тех высоких каменных тумб, какие теперь можно встретить лишь на углу какого-нибудь старинного дома в Маре. Людовик вспрыгнул на тумбу, откуда, протянув руку, мог схватить и пожать девушке ручки. Он долго не отпускал их, шепча лишь:

— Роза! Дорогая Роза!

Девушка не могла от волнения вымолвить даже имени молодого человека: она смотрела на него, и ее грудь вздымалась, дыша жизнью и счастьем.

Слова были излишни; влюбленные отлично все чувствовали, но не умели выразить свои чувства и вложили все, что было у них на душе, в нежное пожатие. Голос ничего не добавил бы к этому концерту, где взгляды стали песней.

Людовик задержал руки Розы в своих руках, а она и не думала их отнимать.

Он любовался ею, впав в восторженное состояние, в которое повергается младенец или слепой, впервые увидевшие свет.

Наконец он нарушил тишину:

— Ах, Роза! Дорогая Роза!

— Друг мой! — ответила девушка.

Но как она произнесла это простое слово «друг»! С какой восхитительной интонацией! Передать это мы не в силах. Одно это слово привело Людовика в дрожь.

— Да, я ваш друг, Роза! Самый нежный, самый верный и самый почтительный… Твой друг, твой брат, возлюбленная сестра!

В это мгновение он услышал шаги. Похоже, кто-то старался ступать тихо, но на пустынной мостовой они отдавались звонко, будто на гулких плитах собора.

— Кто-то идет! — шепнул Людовик.

Он спрыгнул с тумбы и, торопливо перебежав дорогу, укрылся на углу улиц Ульм и Почтовой.

Он разглядел вдалеке две тени.

Рождественская Роза тем временем притворила окно, но оставалась, разумеется, за занавеской.

Две тени приближались: двое мужчин как будто искали дом.