Сальватор

Баю-бай, мое сердечко, мой дружок!Испечет для дочки мама пирожок….

Людовик смотрел на Рождественскую Розу с глубоким удивлением…

— Подожди, подожди, — остановила его Роза, а сама продолжала:

Будешь умницей — кораблик приплывет.Он и рыбок, и игрушки привезет.

— Роза! Роза! — закричал Людовик. — Ты меня пугаешь!

— Подожди, подожди, — снова остановила его она, — а ребенок отвечает:

Не хочу его! Не хочу бай-бай!Танцевать хочу!

Мать:

                             Меня не огорчай;Ротик, глазки поскорей закрой, дружок,И увидишь ты бегущий ручеек…

— Роза! Роза!

— Подожди же, это не все; ребенок снова отвечает:

Не хочу его! Не хочу бай-бай!Танцевать хочу!

Мать:

                             Дружочек, засыпай;Ну-ка, спрячься за цветами поскорейОт опасных и невиданных зверей.Вон — смотри! — собака страшная в лесу;

Не уснешь — ей пирожок твой отнесу.Ну, усни, не огорчай меня, дружок,Ты зажмурься — и увидишь ручеек.

Ребенок:

Мама, танцев не хочу я, видит Бог;Я бай-бай…

Мать:

                       Испеку тебе я пирожок.Спи, усни, расти скорее, мой дружок!..[27]

Роза замолчала.

Людовик задыхался.

— Это все, — сказала девочка.

— Ступай, возвращайся к себе, — настаивал Людовик. — Поговорим обо всем этом потом. Да, да, ты помнишь, любимая моя Роза. Да, как ты недавно говорила, мы уже жили в другой жизни, до того как появились на свет.

И Людовик спрыгнул с тумбы.

— Я люблю тебя! — крикнула ему Роза, притворяя окно.

— Я люблю тебя! — ответил Людовик достаточно громко, чтобы сладкие слова могли проникнуть сквозь щель в окне.

«Странно! — подумал он. — Она пела креольскую песню. Откуда же взялась бедная девочка, найденная Брокантой?.. Завтра же справлюсь о ней у Сальватора… Или я ошибаюсь, или Сальватор знает о Рождественской Розе больше, чем говорит».

В это время часы пробили трижды, а белесый свет, появившийся на востоке, предвещал скорое наступление утра.

— Спи сладко, милое дитя моего сердца, — сказал Людовик. — До завтра!

Рождественская Роза будто услышала эти слова, отозвавшиеся эхом в ее душе; ее окно снова приотворилось, и девочка бросила на прощание Людовику:

— До завтра!

XXXVIII

БУЛЬВАР ИНВАЛИДОВ

Сцена, происходившая в тот же час на бульваре Инвалидов, в особняке Ламот-Уданов, хотя и была похожа по сути на две только что описанные нами, по форме значительно от них отличалась.

Любовь Рождественской Розы была похожа на бутон.

Любовь Регины приоткрыла свой венчик.

У г-жи де Маранд она расцвела пышным цветом.

Какой период в любви самый сладостный? Я всю жизнь пытался разгадать эту загадку, но так и не смог. Может быть, любовь хороша лишь в тот момент, когда она только зарождается? Или когда она развивается? Или когда, готовая вот-вот остановиться в своем развитии, она, сочный и сладкий плод, готова сорваться в золотом одеянии зрелости?

Когда солнце краше всего? На восходе? В зените? В часы, когда, клонясь к закату, оно погружает край своего пурпурного диска в теплые морские волны?

Пусть кто-нибудь другой попытается ответить на этот вопрос, мы же боимся ошибиться в поисках решения этой непосильной для нас задачи.

Поэтому мы и не беремся сказать, кто был счастливее всех: Жан Робер, Людовик или Петрус — и кто больше других наслаждался радостями любви: г-жа де Маранд, Рождественская Роза или Регина.

Но, чтобы читатели завидовали им и могли сравнивать, скажем все же, какими словами, какими взглядами, какими пьянящими улыбками любовники или, вернее, влюбленные (найдите самим, дорогие читатели, найдите сами, прекрасные читательницы, слово, передающее мою мысль: двое влюбленных? Нет, два любящих сердца, стремящиеся друг к другу, как два магнита!) — итак, какими словами, какими взглядами, какими пьянящими улыбками два любящих сердца, стремящиеся друг к другу, как два магнита, обменивались в эту светлую звездную ночь.

Петрус появился у ворот особняка около половины первого.

Он несколько раз прошелся взад и вперед по бульвару Инвалидов, желая убедиться, не следит ли за ним кто-нибудь, а затем забился в угол, образованный каменной стеной и вделанными в нее воротами.

Так он простоял минут десять, не сводя печального взгляда с запертых ставней, сквозь который не пробивалось ни единого лучика. Он стал опасаться, что Регина не сможет прийти на свидание, как вдруг услышал негромкое «хм-хм», свидетельствовавшее о том, что по другую сторону стены есть еще кто-то.

Петрус ответил таким же «хм-хм».