Сальватор

— Стало быть, вы любите Сальватора больше всех на свете? — продолжал он настаивать, видя, что Рождественская Роза не отвечает.

— Больше всех на свете! — подтвердила девушка.

— Роза! — грустно прошептал Людовик.

— Что с тобой, друг мой?

— Ты спрашиваешь, что со мной, Роза? — вскричал молодой человек, с трудом сдерживая рыдания.

— Ну да!

— Неужели ты ничего не понимаешь?

— Честное слово — нет!

— Не вы ли сказали, Роза, что любите Сальватора больше всех на свете?

— Да, я так сказала и повторяю это. Что вас так огорчает?

— Если его вы любите больше всех, значит, меня вы любите меньше, чем его; так, Роза?

— Вас!.. Меньше чем его!.. Тебя! Да что ты говоришь, мой Людовик?!. Я люблю Сальватора как брата, как отца… а тебя…

— А меня, Роза? — трепеща от радости, подхватил молодой человек.

— А вас, дорогой, я люблю… как…

— Как?.. Говори же, Роза! Как ты меня любишь?

— Как…

— Договаривай!

— Как Виргиния любила Поля.

Людовик радостно вскрикнул.

— Девочка моя! Еще! Еще! Скажи, что любишь меня не как всех остальных! Скажи, что бы ты сделала ради Сальватора и ради меня!

— Вот послушайте, Людовик! Если бы, например, господин Сальватор умер… О, я бы очень опечалилась! Для меня это было бы огромное горе! Я никогда бы от него не оправилась!.. А если бы я потеряла вас… Если бы умер ты, — страстно продолжала девушка, — я бы тебя не пережила!

— Роза! Роза! Дорогая Роза! — воскликнул Людовик.

Встав на цыпочки и потянув к себе ее руки, он припал к ним губами.

С этой минуты влюбленные могли обмениваться не словами, не звуками, но чистыми и нежными чувствами. Их сердца забились в лад, их дыхание слилось воедино.

Если бы в это время кто-нибудь проходил мимо и заметил, как они нежно обнимаются в этой ясной ночи, он унес бы в своем сердце частицу их любви, словно цветок из букета или ноту из концерта.

Да и что, в самом деле, могло быть восхитительнее, чем это слияние двух чистых душ, этих невинных сердец, ждущих от любви лишь таинственного очарования и поэтического вдохновения. В этом и заключалось все самое прекрасное, созданное поэтами или художниками, от влюбленной Евы в цветущем раю до гётевской Миньоны, этой второй Евы, рожденной на окраине вселенной, но не в Эдеме на горе Арарат, а в садах богемы.

Который был час? Они не могли бы этого сказать, бедные дети! Быстрокрылые минуты пролетали незаметно, и под шелест их крыльев ни тот ни другая не выходили из восторженного состояния.

Церкви Валь-де-Грас, святого Иакова и святого Этьенна могли сколько угодно изо всей силы вызванивать четверть часа, полчаса, час за часом, но влюбленные не слышали их боя, и даже если бы поблизости грянул гром, они обратили бы на него внимания не больше, чем на звезды, падающие с неба с неведомой целью.

Однако звук куда более слабый, чем бой часов, заставил Людовика внезапно вздрогнуть: Рождественская Роза кашлянула.

У молодого человека выступил на лбу холодный пот.

Людовик узнал этот кашель: доктор сражался с ним и победил его с таким трудом!

— Прости, прости меня, Роза, дорогая моя Роза! — воскликнул он.

— Что я должна вам простить, друг мой? — спросила она.

— Ты озябла, девочка моя родная.

— Озябла? — удивилась Рождественская Роза; внимание Людовика льстило ее самолюбию.

Несчастная девочка не была избалована чьей-либо заботливостью, если не считать Сальватора.

— Да, Роза, тебе холодно, вот ты и кашляешь. Уже поздно, пора прощаться, Роза.

— Прощаться! — разочарованно протянула она, словно хотела сказать: «А я думала, что мы останемся здесь навсегда».

Людовик будто угадал ее мысли и проговорил:

— Нет, дорогая моя Роза, нет, нельзя! Пора расходиться. Это приказывает тебе не друг, но доктор.

— Ну так прощай, злой доктор! — грустно вымолвила она.

И, ласково улыбнувшись, прибавила:

— До свидания, милый друг!

С этими словами она склонилась к Людовику, так что коснулась локонами лица молодого человека.

— Ах, Роза!.. Роза! — с любовью в голосе прошептал он.

Он снова приподнялся на цыпочки, вытянул шею и дотянулся губами до гладкого белого лба девушки.

— Я люблю тебя, Роза! — целуя ее, шепнул он.

— Я люблю тебя! — повторила девушка, принимая поцелуй любимого.

Она скрылась в своей клетке поспешно, словно спугнутая птичка.

Людовик спрыгнул на землю. Но не успел он сделать и трех шагов — он отступал пятясь, так как не хотел ни на мгновение упустить из виду окно Розы, — как окно снова распахнулось.

— Людовик! — окликнула его Рождественская Роза.

Молодой человек одним прыжком снова взлетел на тумбу, не понимая, как это у него получилось.

— Роза, тебе плохо? — испугался он.

— Нет, — возразила девушка и покачала головой, — просто я вспомнила…

— Что ты вспомнила?

— Свою прошлую жизнь, — призналась она.

— Боже мой! Ты бредишь? — испугался Людовик.

— Нет. Знаешь, в прекрасной стране, пригрезившейся мне недавно, я была маленькой девочкой, лежащей, как Виргиния, в гамаке, а моя кормилица, добрая негритянка по имени… погоди-ка! Ой, у нее было смешное имя!.. Ее звали… Даная!.. Добрая негритянка по имени Даная пела, качая мой гамак.

И Рождественская Роза запела колыбельную, с усилием вспоминая первые слова: