Самая хитрая рыба

Здесь должна быть станция. Станция отправления.

Меня дергает за руку прохожий. Лицо у него расплывается, он тоже из тех, кто в озере… Может быть, мы и сейчас там? Иначе отчего так холодно… А вдруг наш поселок мне только снится? Прохожий что-то говорит, требует билет, но мне нечего предъявить ему и нет денег за проезд. Контролер! Он кричит, он хватает и тащит меня! Нет, нет, пожалуйста, не надо! Я не хочу в озеро! Я буду хорошей девочкой, обещаю! У меня даже есть грамота от Ленина, он написал ее молоком на хлебной бумаге и потому ее никто не может прочесть, но она есть!

НЕ ХОЧУ В ОЗЕРО!

Мир опрокидывается. Я падаю лицом в макушки сосен.

Когда надо мной возникает белое как мел лицо дедушки, вокруг него сгущается темнота.

Дедушка, ты тоже мертвый? Это все из-за меня. Прости!

11

Что было потом?

Я провела в больнице около месяца. Когда сознание вернулось, первой, кого я увидела, была медсестра в белом халате; я захрипела и снова провалилась в забытье. Одни и те же образы преследовали меня: из трещины на потолке разливалось озеро, озеро превращалось в часы; из циферблата, отводя от лица назойливые стрелки, смотрела Леля.

Быть может, я и проговорилась в бреду, но мой лепет никто не разобрал.

Выздоровев, я учусь заново ходить и говорить. От слабости у меня ноги как будто полые. Вместо членораздельной речи какой-то фарш из перемолотых слов. «Артикуляции никакой», – озадаченно говорят взрослые, когда думают, что я не слышу.

Три месяца я проведу дома. Со мной будут заниматься логопед и физиотерапевт. Потом мама с папой начнут ссориться из-за того, дать ли мне этот год отдохнуть от уроков или отправить в школу; в итоге мне придется нагонять пропущенное. Учительница называет меня умной девочкой. Но я все равно закончу год с тройками.

В Арефьево я не вернулась. Ни следующим летом, ни через два года, ни через три. Родители перепробовали все, от уговоров до угроз. Однажды папа силой запихал меня в машину. Когда он выезжал из двора, я открыла дверь и вывалилась на асфальт, ободрав бок и правую руку до крови. Он не разговаривал со мной неделю, а вместе с ним и мама.

Раньше это всегда срабатывало. Я не выносила молчания родителей и готова была пойти на что угодно, чтобы они снова начали меня замечать. Моей стойкости или обиды редко хватало даже на три часа.

Раньше – но не теперь.

За неделю я не открыла рта. Мама с папой могли злиться сколько угодно; я знала: в Арефьеве меня ждут дедушка и бабушка, наш прекрасный дом, приблудная кошка Мурзя, сосны и река…

И мертвая Леля, которую я убила.

Думаю, именно мое молчаливое сопротивление и стало причиной отчуждения родителей. Про бабушку и говорить нечего! Она восприняла мой отказ как личное оскорбление.

Только дедушка остался на моей стороне. Конечно, он недоумевал, как и все, но в его глазах я хотя бы не была предательницей семейных ценностей. «Променяла нас на городскую жизнь! – с горечью восклицала бабушка. – Видеть ее не хочу».

Про мою болезнь говорили мало. По версии родителей, я перекупалась на реке, заболела и два дня ходила с температурой, пока не свалилась на руки случайному прохожему – по иронии судьбы мужу той самой Ковровой, которую дедушка терпеть не мог.

«Я понимаю, тебе неприятно думать о даче, – повторяла мама, – но…»

Неприятно? Я скорее легла бы под поезд, чем вернулась туда. Не было больше поселка Арефьево. Его затопила холодная вода, и белая Леля ждала меня посреди озера с развевающимися волосами, среди которых мелькали мальки.

Если бы я не украла карманные часы, она была бы жива.

Я часто представляла, как она стоит в озере, прикованная ко дну. Опавшие листья медленно дрейфуют над ее головой. О разложении трупов мне мало что было известно; умом я понимала, что тело не может сохраниться в том виде, в каком я нашла его, но образ, отпечатавшийся в моей памяти, никогда не менялся.

Почему я никому не сказала о том, что видела?

Ответ прост: я не смогла бы умолчать о часах. Вы понимаете, какой путь я прошла? Сперва я была виновна в краже – только в краже! Но и этого достаточно, чтобы считать себя преступницей. Потом дядя Женя избил Лелю. Я безмолвно приняла на себя и эту ношу. Лагранская сбежала – и я не могла видеть брошенного мужа, потому что знала, кто причина краха их семейной жизни.

А потом я увидела, что он ее убил.

Звук, который я слышала, убегая, был хрустом проломленной кости.

Он никогда не ударил бы жену, покажи она ему часы.

Месяц шел за месяцем, я выздоравливала, но Леля оставалась со мной. Раз я молчала, значит, некому было поднять ее со дна.

Если бы я приехала летом в Арефьево, мне сразу стало бы обо всем известно. Следующие два года в поселке только об этом и говорили. Да и в газетах писали о трагедии в семье известного режиссера. Впрочем, я тогда не читала газет.

Но сначала я оставалась в городе, затем меня отправили в один лагерь, в другой… Родители и бабушка с дедушкой по молчаливому уговору ни о чем не упоминали: врачи велели беречь меня от потрясений.

Ну, они и берегли.