Самая кровная связь. Судьбы деревни в современной прозе

В. Чалмаев в своей в целом интересной и полезной книжке «Евгений Носов» (издательство «Советская Россия», 1974 г.) возражал против подобной трактовки рассказа. Критик, мне думается, в рассказе не понял до конца характера Игната Заварова, в животной и бессмысленной ярости забивающего насмерть неповинного и беззащитного сапрыковского мужичка Яшку, не увидел истоков этой звериной жестокости Игната в самой Сапрыковке, в ее исторической судьбе. По его мнению, преступление Заварова — «итог давнего бегства Игната: от земли, утраты им представлений о своем месте в жизни, утраты власти над собой трудовых моральных традиций... Образ главного героя «Объездчика», — заявляет критик, — отражает всю глубину нравственной тревоги писателя за иных выходцев из деревни, попавших или в город, или в научную среду...» Для критика неприемлема сама мысль о том, что этот характер в конечном счете воплощает инстинкт собственничества. Он приводит слова из моей статьи «К зрелости» «о древнем инстинкте собственности, который колобродит в душе Игната и который заставляет его искать обходных путей в жизни, чтобы сохранить иллюзию власти над своими ближними», комментируя их следующим образом: «Не власть испортила Игната, а он, своим моральным несоответствием, выросшим в нем хамством, способен испортить, извратить и дело, и родственные чувства». Но это возражение не по существу, потому что суть, конечно же, не во «власти», не об этом речь, а в том, каковы реальные истоки этого «морального несоответствия» Игната Заварова: было ли оно «итогом давнего бегства от земли» или же современным проявлением «инстинкта собственничества», отягченным, так сказать, новейшими напластованиями»?

Этот спор не только о характере Игната Заварова, но шире — о нравственном идеале писателя, о верности его правде жизни. Проза Евгения Носова, тот же рассказ «Объездчик», рассказ «Домой за матерью», повесть «Шумит луговая овсяница», другие произведения писателя, думается, заключают в себе решение этого спора. Прежде всего, наивно говорить, будто Игнат «убежал от земли» в город или «в научную среду», устроившись объездчиком в соседний заповедник. Он «между городом и деревней обосновался», по сути дела — «вернулся» к земле, точнее — к стародедовским привычкам мелкособственнического хозяйствования на земле, помните: «Для жительства Игнат облюбовал глухой лесистый лог на краю степи, поросший дубняком, дикими грушами и лещиной. Когда ходил выбирать место, спугнул волчий выводок и выстрелом из ружья уложил матерого.

— Хватит, пожил. Теперь я тут жить буду, — посмеялся Игнат, подняв за хвост взъерошенного зверя.

Срубил крепкую дубовую избу, выложил камнем погреб, на вольные хлеба завел корову, поставил во двор казенную лошадь, купил батарейный приемник, индюков расплодил...» Вот тебе и «город» или «научная среда».

Если уж и говорить о «городе» и «научной среде», то полезно вспомнить другой рассказ Носова — «Домой за матерью», о близком по духу Игнату, Васюкееве. «В новом касторовом пиджаке, нейлоновой сорочке и рыжих собачьих унтах он лежал навзничь, сцепив на животе толстопалые руки в синих крапинах подкожного угля». Таким, пьяным, грубым, отвратительным, рисует нам Носов этого Васюкеева, из Воркуты через Москву направляющегося в родную деревню на Орловщину, чтобы забрать свою мать, которая в голоде и холоде тяжких послевоенных лет, одна-одинешенька растила «четверых голопятых, вечно нестриженых Васюкеевых». Недоучившись, кое-как проходив по пять-шесть зим в школу, они, подрастая, покидали деревню и по вербовке разлетались кто куда. «Лишь младший Алешка дотерпел до десятого класса и по всем правилам поступил в Московский университет».

В свое время много споров в критике вызвал рассказ Е. Носова «Шуба» — о том, как колхозница Пелагея вместе с дочерью Дуняшкой ездила в город покупать пальто. Как застенчиво, с радостным трепетом примеряла Дуняшка обнову, а потом, не остывшие от возбуждения, мать и дочь еще долго толкались по разным отделам, пока не увидели «даму, примерявшую шубу... Она свисала с плеч волнистыми складками, рукава были широкие, с большими отворотами, а воротник разлегся от плеча до плеча». В рассказе переданы и потрясение Дуняши и Пелагеи красотой этой шубы, и их удивление непрактичностью дамы, на которой было еще «очень хорошее, совсем новое — и материал и лисий воротник» — пальто, и, наконец, их оторопь, когда муж этой дамы «расстегнул портфель и положил на кассовую тарелочку два кирпичика сотенных, перехваченных бумажной лентой».

Критик И. Ростовцева увидела в этом рассказе «торжество внешнего превосходства мещанина и неизбежное его отчуждение от народа» (Ростовцева. И. Современное в человеке. «Москва», 1969, № 11). Думается, что эта формулировка применительно к рассказу «Шуба» чрезмерно резкая — рассказ написан в совершенно иных, мягких, пластичных тонах. Если и проявляется такого рода «торжество», то разве в вопросе: «Вот мы с тобой и с обновками?»— улыбнулась дама, заметив Дуняшу, и ласково потрепала ее по щеке».