Самая темная ночь

И вдруг все эти чудесные воспоминания сделались невыносимыми. Ей еще столько всего предстояло увидеть, сделать, прочувствовать, прожить – и всё это у нее украли. А она никак – никак – не могла себя защитить.

– Нина…

Похоже, Стелла все-таки осмелилась с ней попрощаться, хотя охранники были совсем рядом и могли услышать.

– Нет, – выдохнула Нина, не открывая глаз, и помотала головой. – Только не сейчас.

– Нина! Посмотри, где мы, – не отставала Стелла. Голос у девочки дрожал, но определенно не от страха.

От проснувшейся надежды.

Нина открыла глаза. Их снова привели на железнодорожную станцию. Впереди множество женщин уже поднимались по деревянным настилам в товарные вагоны. Нину, Стеллу и тех, кто шел за ними, тоже затолкали внутрь, и Нина приготовилась к тому, что сейчас все-таки случится что-то ужасное.

Но вместо этого двери закрылись, и поезд тронулся с места.

– Я слышала разговор охранников по пути, – сказала Стелла. – Нас везут в Германию. Один из них был очень зол из-за того, что мы едем к нему на родину, а он остается здесь, в этой «вонючей сраке».

– Откуда ты такие слова знаешь? – спросила Нина, которая вопреки всему чуть не рассмеялась.

– От одной заключенной в Больцано. Она была австрийка.

– А что еще говорили охранники? Зачем нас везут в Германию?

– Наверное, им нужна рабочая сила. Они сказали, нас переводят в Arbeitslager.[72]

– И что мы будем там делать?

Стелла пожала плечами, а потом крепко обняла Нину:

– Да какая разница? Все лучше, чем то ужасное место.

* * *

Их не выпускали из поезда трое суток, но на этот раз давали воду и два раза в день выливали ведро для испражнений. Кормить не кормили, но Нина голодала так долго, что уже не обращала на это внимания. Вагон не был переполнен – здесь удавалось ненадолго присесть или подышать свежим воздухом и посмотреть на мелькающий ландшафт в щель между дверями.

По мере того как поезд уносил их на запад, погода становилась все более промозглой, заметно холодало, а равнины постепенно сменялись холмами и предгорьями. До Германии оставалось уже недолго.

На рассвете третьего дня поезд остановился, двери открылись, и за ними простиралась поросшая лесом долина. У дальнего конца состава бежала быстрая река, а впереди был небольшой лагерь – несколько бараков, обнесенных высокой оградой.

Женщины посыпались из вагонов; деревянные башмаки и ботинки всех форм и размеров заскользили на заснеженной земле. Охранники повели их за ворота, по узкому двору к длинному приземистому строению, в котором было всего несколько окон, и те забранные железными решетками. Внутри пахло дизельным топливом и машинным маслом, как будто раньше этот барак служил гаражом. Неровный бетонный пол был покрыт трещинами, а стены пребывали и вовсе в плачевном состоянии – между грубо отесанными досками зияли огромные щели. От одного взгляда на них Нина поежилась, сразу представив себе арктические ночи в этом бараке, потому что здесь им явно предстояло ночевать – до самого конца помещения тянулись ряды деревянных коек.

Но койки были сколочены из недавно оструганных досок, еще пахнувших смолой, и на них лежали относительно свежие соломенные матрасы, а в изножье каждой койки было свернутое одеяло – настоящее шерстяное одеяло. Нина подошла к ближайшей койке, потрогала одеяло, убедилась, что оно чистое – ну, или почти, – и уже одного этого было достаточно, чтобы глаза у нее защипало от слез.

Караульные-мужчины ушли – вероятно, вместе с поездом отправились дальше, – и две местные охранницы начали раздавать куски черного черствого хлеба, намазанные капелькой водянистого джема. Заключенным велели выстроиться в очередь; женщины получали одна за другой свой ужин и в мгновение ока расправлялись с ним.

Всем дали достаточно времени, чтобы сходить в уборную – ямы для испражнений выкопали совсем недавно, и, по сравнению с вонючими сортирами в Биркенау, здесь пока еще пахло, как на поле маргариток. После этого всех погнали на перекличку.

Женщины выстроились перед надзирательницами на узком плацу между своим бараком и другим лагерным зданием. Последние лучи солнца угасли; все умолкли и ждали, когда их пересчитают.

Перед заключенными вышла женщина с круглым розовощеким лицом, довольно упитанная – было видно, что располнела она недавно, потому что военная форма, сшитая когда-то по фигуре, натянулась на ней по швам. Так или иначе, женщина казалась даже милой. В прошлой жизни, видимо, ей хорошо удавалось притворяться приличным человеком.

Розовощекая откашлялась, подождала, когда строй затихнет настолько, что будет слышно только шелест ветра в кронах деревьев, и начала говорить. Голос у нее был высокий, интонация странно скакала вверх-вниз, и говорила эта женщина так быстро, что Нина не могла даже разделить ее речь на слоги. Остальные заключенные, судя по их лицам, тоже ничего не поняли. Aufseherin – или кем она была – продолжала тараторить, слова сливались в какой-то тихий свист, будто воздух выходил из воздушного шарика, и ей не было дела до недоумения на лицах тех, к кому она обращалась.