Самайнтаун

Джек погладил каждую прислугу по плечу, прошептав, чтобы они просто продолжали выполнять свою работу и ни о чем больше не тревожились. В конце концов, Ламмасу они ни к чему – интерес к ним проявлял разве что Пак. Хихикая и перепрыгивая с ноги на ногу, как подобает летнему лесному трикстеру-хобгоблину, он толкал женщин то коленом, то плечом, вскрикивая им на ухо, отчего они вздрагивали и отшатывались. Благо, ни голема, ни Херна поблизости не было. Зато были мертвецы, забеленные глаза которых вдруг замелькали в окнах, на заднем дворе за забором и даже на парковке за двумя раритетными машинами – любимыми авто Винсента, которые он обычно держал в гараже. Половина картин в громоздких рамах на стенах куда‐то подевалась, мебели тоже стало меньше, зато цветов в горшках на подоконниках – больше, да всяких разных, от ромашек до пионов. Хорошо, что, по крайней мере, в спальне До все осталось по-прежнему.

Закрытые окна. Экран, мигающий в такт сердцу, которое бьется медленнее, чем вода капает из желоба на крыше. Скрипящая от чистоты постель, плюшевые подушки, уютный полумрак и тепло от электрического обогревателя возле стены. Раньше Доротея мерзла лишь зимой, когда и в Самайнтауне осень немного свирепела, но теперь – днями напролет. Верный признак того, что тело ее остывает и душа уже почти не здесь, чтобы его согреть. Ее час близился. Она даже не разомкнула веки в этот раз, когда Джек наклонился к ее постели. Желание сгрести в охапку, обхватить и унести было таким непреодолимым, что лишь писк случайно задетой трубки отрезвил его. Отключишь – и возможно, писк станет еще громче, а сердцебиение – тише. А столкнешься же с Ламмасом в дверях…

Все три прислуги, собравшиеся в углу, кивнули, давая Джеку понять, что здесь Доротее и вправду будет лучше. По крайней мере, здесь есть кому о ней заботиться.

– Не тронь ее, – предупредил Джек Ламмаса, обернувшись к нему, подпирающему плечом дверной косяк.

– И не собирался. Ей, чтоб умереть, помощь моя ни к чему.

Хоть тот и улыбался, как обычно, безумия в его улыбке стало чуть-чуть меньше, а слова звучали спокойно и серьезно. Джек неохотно ему поверил, отпустил край простыни Доротеи и, взглянув на нее в последний раз, вернулся к двери. В доме Винсента Белла ему всегда было тяжело находиться, особенно теперь, как его самого не стало. Именно поэтому Джек проигнорировал приглашение Ламмаса пройти в гостиную и, сунув сжатые кулаки в карманы тренча, молча вышел на задний двор.

– Значит, здесь теперь жить будешь?

– Ага, – ответил Ламмас беззаботно, ступая рядом по свежей, только проклюнувшейся под его поступью траве. – В Лавандовом Доме слишком шумно. Представляешь? Одни мертвые, казалось бы, но так гремят!

– Да, здесь намного лучше, – вздохнул Джек, решив не заострять внимание на делах Дома. Он плюхнулся на подвесные садовые качели под одним из старых вязов на окраине участка и устало вытянул ноги. Вельветовые штаны задрались, оголив тощие лодыжки и следы болотной грязи с кладбища на них.

Как бы он этого ни отрицал, но лето тоже имело своеобразную прелесть. Запах цветов был Джеку противен, зато ему нравились тепло и безоблачное небо, а еще то, как резко контрастировали сухие, желтые и разлагающиеся листья на земле с такими же, но зелеными на деревьях. В присутствии Ламмаса вязы принарядились, сбросили позолоту и надели самые сочные свои наряды. Они больше не звали Джека уснуть под их пологом, не тянулись к нему, чтобы нянчить, и не баюкали шелестом. Если осень – это грань между жизнью и смертью, то теперь эта грань в Самайнтауне стерлась, и жизни вокруг было больше, чем чего‐либо еще. Даже Джек испачкался в ней, когда прикоснулся к дерябому стволу: пальцы слиплись от смолы и сока. Старые друзья Джека вороны тоже молчали, но пели синицы, которых он не слышал тут отродясь.

Лето… Может быть, Джеку даже оно нравится. Может быть, он бы никогда не увидел его воочию, если бы не все это.

– Итак, зачем ты пришел? – поинтересовался Ламмас, заслонив своей фигурой всю красоту вокруг.

На фоне леса его силуэт, одетый сплошь в черное, напоминал уголь, случайно упавший в чан с изумрудами. Отчего‐то он показался Джеку ниже, чем был до этого, но выглядел, как всегда, опрятно. В отличие от Барбары, все это время мечущейся внизу от беспокойства, тень Ламмаса лежала за ним спокойно, вполне естественных размером и форм, почти неотличимая от обычной. Покой ее, однако, был иллюзорным: теперь Джек знал, что в мгновение ока она тоже может обратиться в острое оружие.

– Хочешь сдаться? – спросил Ламмас в шутку, приподняв уголки вечно растянутого рта еще повыше.

– Да, – ответил Джек серьезно.

Вороны все‐таки закричали, захлопали крыльями, возмущенно поднимаясь в воздух. Барбара последовала их примеру, будто тоже захотела взлететь. Раскрылась, растеклась там, где солнце светило ярче всего и где тень не могла лежать априори, и полезла к Джеку, карабкаясь по его ногам, пока он осторожно, но бескомпромиссно не смахнул ее назад и не прижучил носком ботинка.

Если в Самайнтауне и был истинный предатель, то это Джек.