Самайнтаун

Почему‐то Тита считала себя больше хищником, чем женщиной, но Лорелее же казалось, что все в ней гармонично – ровно пополам. Инстинкты Титы, ее дикость, интуиция нередко приносили пользы и знаний больше, чем Лоре – отточенный образованием ум. Из-за того, как неприятно было это признавать, Лора о том постоянно и забывала. Рефлекторно отбрасывала мысль, что, пока следит она, кто‐то может следить за ней.

«Я столько всего приготовил! Ты ведь любишь клафути, разве нет?»

«Ты говоришь о нас так, будто мы семья».

«Наташа тебе доверяет. Ты ведь почетный горожанин!»

Лора никогда не плакала из-за кого‐то, кроме самой себя, и никогда не играла, думая о ком‐то. По возвращении домой, запершись в спальне, она, однако, делала и то и другое. Снова взялась за палочки, снова принялась колотить тарелки, но легче никак не становилось. Тогда Лора поддалась естеству и запела, а пение вдруг обернулось звоном стекол. Окна в ее комнате разлетелись, осыпав подоконник с не сданными в срок кассетами, но Лора обнаружила это, лишь когда переломила барабанные палочки пополам и открыла заплаканные глаза. Плакучие ивы, растущие на заднем дворе, скребли деревянные рамы, будто просились в комнату. Как странно… Лора не была сиреной, голос ее даже под водой был слаб и немощен по сравнению с ними, но, очевидно, она знала о нем меньше, чем думала. Как, впрочем, и о самой себе.

Почему она так упорно стремилась объяснить людям вокруг, что все они ошибаются на ее счет и что она плохая, вместо того чтобы просто и вправду стать хорошей? Почему она отвечала на любовь ненавистью, а они на ненависть – все равно любовью? Почему никто ее не слушал, когда она пыталась объяснить, что ей не стоит доверять? Она ведь просто пыталась спасти их от самой себя!

«Я, по крайней мере, не только хочу умереть, но и реально пытаюсь. У меня, в отличие от тебя, кишка не тонка!»

Франц был единственным, кто почти никогда не ошибался на счет Лоры. До сих пор на лодыжках бледнели хаотично разбросанные штрихи, как доказательство его слов и ее трусости. Даже сейчас, подняв с пола один из осколков – острый и длинный, как будто созданный для того, чтобы перерезать им вены, – Лора тут же выронила его обратно и свернулась калачиком на постели.

Трусливая, трусливая Лора!

Кинжал теплел под перьевой подушкой, спрятанный от посторонних и даже ее глаз, пока она продолжала плакать, закутанная в плед, а с комода плыл душистый аромат жасминового чая – забранный с базара термос стоял открытым. Лора делала то, что умела лучше всего, несколько часов кряду до самого вечера – страдала и жалела себя, пока с первого этажа Крепости вдруг не донеслось пронзительное:

– Джек!

«Нет, – встрепенулась Лора тем не менее тут же и спешно сбросила с себя одеяло. – Только не это».

* * *

«Только это», – понял Джек еще тогда на кухне, и поэтому случилось то, что случилось.

Самайнтаун – это Джек, а Джек – это Самайнтаун. Точно так же, как он чувствовал его петляющие улочки и кирпичные дома, любовно переплетенные на перекрестках, он чувствовал и то, как стремительно они пустеют. Вместе с ними будто пустел и сам Джек. Он и без того уже некоторое время был не в лучшем состоянии, толком не оправившись после Лавандового Дома, а теперь от него каждую минуту еще и отщипывали кусочек за кусочком – так отрывались от Джека души горожан. Минимум половину населения Самайнтауна его Чувство больше не охватывало, словно все, кто заразился цветочной лихорадкой, теперь принадлежали не осени, а лету. Пересекая мостовую, Джек физически ощущал, как теряет свои владения, и оттого слабел еще быстрее.