Самайнтаун

Лора встретила его, как обычно, – недовольством. Но в этот раз оправданным: Франц вернулся домой на два часа позже, чем рассчитывал, потому что вырубился по дороге, даже не дойдя до своей машины, от кровопотери и голода. Кожаная куртка, изодранная, повидавшая всякое за прошедшую ночь, висела на нем клочьями, а по джинсам на коленях расплывались пятна грязи, рыбьего жира и мазута. Кто‐то, похоже, принял его за бездомного и сжалился, потому что, очнувшись, Франц нашел у себя в кармане булочку с картошкой. Выкинуть ее не поднялась рука, и Франц, хоть и не ел человеческую пищу, положил ее на обеденный стол, как только вошел в Крепость.

После этого он умылся, причесал волосы, с которых почти слезла черно-серая краска, обнажая такой же темный, но более естественный цвет, и содрал с тела липкую, задеревеневшую от крови кофту. Последнее он сделал прямо при Лоре, потому что она вкатилась на своей коляске в коридор в самый неподходящий момент. Франц увидел в отражении зеркального комода ее вытянувшееся лицо, покрытое почти белой пудрой с голубыми тенями, и порозовевшие щеки, прежде чем она отвернулась.

– Я тебе велела ждать меня в машине в десять часов утра. Я просыпаюсь, спускаюсь, завтракаю, выхожу, а у дома нет ни машины, ни тебя. Ты меня чем слушал?!

«Откровенно говоря, ничем. Я даже не помню, когда мы разговаривали в последний раз», – хотелось честно ответить Францу, но, вспомнив, что его протыкали колом уже дважды за последние несколько часов, он решил, что будет безопаснее промолчать. Ткань отлипала от кожи с противным треском, и, в конце концов полностью избавившись от нее, Франц остался голым до пояса и расстегнутых джинсов. Удивительно, что его образ не-жизни и дурные привычки резать себя, колоть и пороть чем придется до сих пор не оставили на нем ни единого шрама, который бы не зажил. Кожа ровная, гладкая, меловая. От отца Франц унаследовал жилистое телосложение и широкие плечи, но рак в свое время загубил в нем любые намеки на атлетичность, не считая нескольких уцелевших кубиков на животе. Впрочем, показывать их Францу все равно было некому, кроме не вовремя вторгающейся Лоры и патологоанатома.

Смочив под краном на кухне тряпку, он оттер со своих ребер и шеи сгустки запекшейся крови с грязью, достал клейкий бинт и ловким, отработанным движением замотал отверстие, что еще оставалось на уровне его солнечного сплетения. Безобразное и рваное, как прореха в ткани, оно заставило Франца надуть щеки от приступа тошноты, и он спешно натянул поверх чистую футболку, висящую на вешалке как раз на подобный случай. Лора же все это время продолжала причитать на фоне:

– Ты даже не представляешь, чего мне стоило выбить этот сеанс! Если мы опоздаем, то гори все синим пламенем! Я больше не буду носиться по городу, как шавка, выслеживая клиентов Лавандового Дома и пытаясь то подкупить их, то заворожить, чтобы они мне запись свою отдали. Ты меня слышишь, Франц? Это наш последний и единственный шанс, так что шевели задницей! Живее!

– Подожди, так мы едем в Лавандовый Дом? Ах, так вот чем ты занималась все это время… Выбивала нам сеанс…

– Ты что, издеваешься?

«Черт, решил же молчать!»

И правда стоило, ибо Лора посмотрела на него так, будто он съел все ее разноцветные хлопья-колечки, для пачек с которыми на кухне у нее даже имелся свой отдельный шкаф. Вопрос Франца прозвучал глупо, ведь это он всюду возил ее прошлую неделю и пару раз даже ждал в машине возле Лавандового Дома, где она каталась по аллее. Зачем она это делала, Франц понял лишь теперь – выслеживала клиентов

. Все, кто выходил из спиритического дома, рано или поздно всегда в него возвращались, а значит, у многих уже были забронированы сеансы на будущее, которые у них можно было выкупить или как‐нибудь украсть.

Плотный слой пудры на лице Лоры скрывал усталость и бессонницу, а запах прополиса и шалфея леденцы, с которыми она рассасывала вместо вишневых, менее эффективных, но более вкусных – хрипотцу в голосе, какая всегда появлялась, когда ей приходилось петь. Внушать и зачаровывать, чтобы получить свое.