Самайнтаун

Она выбросила вперед руку, но черный бархатный плащ проскользнул сквозь пальцы. Ее крики Франц уже не услышал или же просто сделал вид, что не слышит, пробираясь через толпу туда, откуда они пришли. А толпа была плотной, непроницаемой, и Лора знала, что утонет в ней, если попробует за ним погнаться. Ее снова будет мотать по всей площади, как тогда, когда из-за Франца она впервые повстречалась с Ламмасом, или как на Призрачном базаре, где она упала дважды или даже трижды, разбив все локти, ладони и колени. В те разы она не плакала, но вдруг разрыдалась сейчас. Горячие слезы навернулись на глаза, может быть, от обиды, а может, от страха. Она тут же проглотила их и утерла блестящим рукавом, чтобы не потекла подводка. Очевидно, это и называют справедливостью: Лора заварила всю эту кашу одна – одна и будет ее расхлебывать.

Потому что спустя двадцать минут Франц не вернулся. И спустя сорок тоже. И даже спустя час.

– Твою мать! Твою мать!

Она ругалась, катаясь на коляске туда-сюда, и на смену отчаянию пришла злость. Небо темнело, всюду загорались факелы и болотные огни, а значит, наверняка близилось и жертвоприношение. Сумка-клатч болталась на плече, ее содержимое опять ее звало, когда Лора тщетно пыталась забыть о Франце и перестать на него надеяться. Но что, если он попал в ловушку? Ведьмин камень в ее ладони, однако, оставался черным, не горел, о беде не извещал. Значит, дело в чем‐то другом. Что, если он просто бросил их? Виновато ли в его исчезновении то проклятое черное письмо? Почему же она тогда не сунула в него свой нос и не прочла!

Безглазые улыбающиеся тыквы пялились своими пустыми прорезями на нервничающую Лору со всех сторон, будто злорадствовали. Пытаясь успокоиться, она принялась считать их. Одна, две, три… Их было столько же, сколько и соломенных кукол, сидящих на них верхом или раскачивающихся на их крючковатых хвостиках. Тыквы большие и пузатые, гладкие и пупырчатые, голубые и серые, белые и оранжевые. Наставленные друг на друга, нагроможденные в телегах с сеном и кабачками, разложенные под фонарями и в углах, на прилавках, столах, скамейках. Из одних тек холодный лазурный свет – те самые белоснежные свечи с голубым огнем, которые было запрещено тушить, – а из других свет тек зеленый, изумрудный, как трава, – болотные огни, души утопленников, попрятались в них, играя друг с другом в прятки. Впереди, у фонтана, с треском и восторженными визгами заполыхал высокий костер на пирамиде из вязовых поленьев. От него по площади прокатился такой жар, что даже у Лоры, держащейся от него поодаль, вмиг пересохли губы. Наплевав на то, что еще недавно на том же месте висели части человеческого тела, вокруг вытанцовывали юноши и девицы в деревянных масках, с завитыми рогами и хвостами кошачьими, скорпионьими, лисьими. Они водили хоровод, целовались, смеялись, пили по очереди из одной увесистой кожаной фляги, и Лора вдруг поняла: Ламмас делает это опять.

Он опять отравляет жителей. Только в этот раз отрава не в еде и напитках, а в самом воздухе. Точнее, в тех, кто выдыхает его вместе с заклятиями.

«Это ведьмы?» – сощурилась Лора, вглядываясь в толпу.

Лора бы и не заметила их среди ряженых, если бы они вдруг не стали бросаться друг за другом в пляс. Конечно, были и те, кто веселился на празднике с самого начала, – не то слишком глупые, не то безумцы какие, но теперь Лора не находила среди них ни одного грустного лица. И ни одного разумного. Зато были лица сосредоточенные и нахмуренные, шепчущие что‐то, причем и губы двигались синхронно. Все были женщинами и все в лиловых остроконечных шляпках, какие они носили на День города каждый год, выражая свою преданность ковену.

«Вот же двуличные стервы!»

Титания, поделившаяся своими сомнениями во время одного из чаепитий, оказалась права: у Ламмаса в городе куда больше друзей, чем недругов, и большинство из них на самом деле дружили с ним уже давно. Кто‐то из «друзей» ведь должен подмешивать другим яд, как это делала Лора.

Или накладывать на весь город не менее ядовитые чары.

Вот, каким День города был на самом деле: ожившие трупы – пастухи, сцена с Душицей на другой стороне и прилавки с этой – ограждения, а сама площадь – загон для послушного, усмиренного стада. Самое что ни на есть настоящее жертвоприношение.

И Ламмас уже начинал его.

– Твою мать! Твою мать!