Самайнтаун

Лора забормотала снова, отъехала от ведьм и толпы подальше, забилась в угол, боясь, что заклинания и на нее подействуют. Она хорошо помнила наказ Титы оттягивать ритуал, насколько это возможно, но не менее хорошо помнила и то, что именно Тита из них троих самая сильная. Нет, не так. Она единственная, кто этой силой вообще обладает по-настоящему. Что может противопоставить воплощению лета бывшая русалка, навлекшая на саму себя несчастье? А вампир, который порой без помощи не может даже встать с кровати, потому что в нем всего две капли крови? По одной на последние две извилины мозгов, очевидно. Голоса Лоры хватит максимум на то, чтобы одурачить, и то лишь одного, не многих. Как же ей привлечь внимание целой площади, разделенной Немой рекой, и этого вечно улыбающегося овцевода?! Залезть на сцену, что ли, со своей коляской и попросить у Душицы микрофон… Или изобразить в толпе сердечный приступ? Наехать колесами на ноги одной из ведьм?

«Думай, Лора, думай!».

И она придумала.

Франца ждать больше не имело смысла. Не стоило изначально полагаться на него. Он всегда думал лишь об одном себе. И она всегда думала лишь о себе. Так зачем кому‐то из них меняться?

Лора снова осмотрела площадь и подкатилась к ближайшей башенке из трех одинаково пузатых рыжих тыкв. На самой верхней, балансируя, сидела соломенная кукла. Лора подтянулась к ней немного, насколько ей позволяли это налитые свинцом ноги, и сдернула куклу за лоскут растрепанной юбки вниз. Сжала в пальцах, да так сильно, что посыпалась солома, и вгляделась в ее нарисованное краснощекое лицо, которое улыбалось ей глумливо.

Ифриты, джинны, вейлы, нимфы, болотницы, гримы, оборотни, вампиры, мертвецы и гули, сытые множеством самайнтауновских смертей, но все равно облизывающиеся. Душица, поющая на сцене дрожащим, впервые фальшивым от тревоги голосом, и муж Наташи, которого Лора случайно увидела слоняющимся в толпе, одинокого и потерянного. Сама Наташа. Сама Титания. Все они… Никто из них не заслуживал сегодня умирать.

Однако теперь для Лоры вопрос стоял иначе.

Как не умереть ей?

– Встреться со мной, Ламмас, – сказала Лора кукле, приблизив ее к лицу. – Как можно скорее. Прямо сейчас! Иначе… Иначе будет слишком поздно. Титания знает, как тебя убить.

* * *

Вязовый лес, как и всегда, был темным и диким. И она была точно как этот лес – тоже дикая, тоже с темнотой в глазах, тоже с непокорным неприрученным зверьем, скребущимся у нее под кожей. Молодые ветви гладили ее по спине, будто приветствовали, а заскорузлые, которые она отодвигала с нехоженой тропы рукой, хлестали так больно, словно наказывали за то, что им пришлось долго дожидаться.

Титания наконец‐то вернулась домой.

Одна, босая, разувшаяся на краю дороги, чтобы чувствовать ступнями стылую сырую землю и чтобы пальцы погружались в нее, рыхлую, а силы этой земли наполняли ее, она брела через вязовый лес. Сердце неистово колотилось в груди, да не как у хищника, а как у добычи. Тревожно было в этом лесу, страшно в собственном родном чертоге. Ибо в прошлый раз она была здесь со стражем, предводителем Дикой Охоты, и когда звук его шагов нарастал, все вокруг, наоборот, затихало. Титанию же лес встречал громко, практически выл, и гул стоял такой, будто природа устроила торжественный пир. Щурясь, внимательно глядя вниз на бурелом, чтобы не споткнуться, Титания видела, как режут и вспахивают землю лей-линии. Голубые, светящиеся, тонкие, как вены на человеческом теле, уходящие на многие мили вглубь леса. Лей-линий было так много, точнее – повсюду, и они соединяли между собою миры. В такие дни, как в Самайн, на них можно было играть, как на лире, – столь крепкие, столь тугие и яркие струны, напившиеся закатного света и полуночного молока. По неосторожности ничего не стоило о них порезаться – или порезать ими.

Там, где лей-линии натягивались слишком сильно, открывались двери, точно в перетянутой ткани образовывались прорехи. К одной из таких дверей Титания и шла.

Но сначала…

В вязовом лесу Самайнтауна она бывала всего четыре раза. В первый раз, когда сбежала из своей Страны и повстречала Джека, а затем ушла за ним, укутанная в его верхнюю одежду, и даже не оглянулась, боясь, что вслед ей смотрят голодные маленькие глазки. Второй раз – когда она откликнулась на зов темной половины года, лет пять спустя и, кажется, тоже накануне Самайна, спустя час после первого своего убийства в городе. В крови, изодранном наряде, как обычно, босиком, Титания бежала сюда, потому что побоялась гнева Джека и той вины, укол которой впервые ощутила. Лес звал ее, звало первобытное нутро, а стоило ей переступить его черту – начали звать дети. Титания тут же бросилась обратно, Джеку в руки, и рыдала на груди – так рыдала! – точно сама была дитем.

Между третьим разом и четвертым прошла всего неделя, но с каждым новым визитом ей становилось лишь страшнее.