Самайнтаун

Каждый год Лора озиралась по сторонам так же, как в первый, и все не могла понять, на что этот праздник походит больше: на безумство или же семейное застолье. Незнакомцы в этот день становились знакомыми, обменивались сладостями, угощали чужих детей и друг друга; пели старинные песни на вымерших языках, разводили маленькие и большие костры, рассказывали о себе и об умерших, вспоминали, играли в «чертов предмет», когда нужно было сунуть руку в таинственный закрытый ящик и постараться высунуть ее невредимой. Лора слышала, как на противоположном конце площади, через реку – стороне Светлого района, – поет группа Душицы, в то время как на стороне Темного бренчал костяной оркестр. Надо признаться, гремящие костями скелеты даже с пустыми глазницами и без мяса на пальцах умудрялись безупречно играть на виолончели, скрипке и дуть в саксофон (правда, не понятно, чем и как).

Несмотря на то что официально День города начинался только после заката, почти все жители уже были здесь. На небе же только смеркалось. Солнце протянуло луч к пурпуру горизонта, будто тоже подвязало нарядное платье из кучерявых облаков шелковым пояском. Темно-фиолетовый свод мерцал и гремел где‐то вдалеке от неспешно плывущих к городу грозы, которой пахло в воздухе, как яблоками в еще теплой и густой карамели, что грызли и лизали на бегу дети.

Все вокруг было идеальным олицетворением единства мертвых и живых – словом, самого Самайна. Так, как должно было быть, и даже лучше. Так, как понравилось бы Джеку, будь он здесь.

И это было странно.

– А где цветы? – встрепенулась Лора.

Сколько бы она ни вертелась по сторонам, сколько бы ни вглядывалась в затравленно улыбающиеся лица, украшения из засушенных ягод, обвивающие прилавки и сами столы, всюду виднелась только осень – и никакого лета. Ни Ламмаса, ни его обещаний превратить Самайнтаун в пресловутый Ламмасград, ни клематисов и той зелени, которую можно было лицезреть две прошлые недели как символы его завоеваний. Ветер, несущий шипение взрывных леденцов и пар отварной кукурузы, посыпанной тертым сыром и чесноком, нес с собой и сухие листья, сметал их Лоре под колеса, оранжево-красные, как и все вокруг. Даже на стенах жилых домов по другую сторону дороги, где раньше камень крошился под цепкими бутонами клематисов, не осталось никаких следов злополучного цветения. Изумрудный плющ, прежде оплетший фонарные столбы, тоже ссохся, будто передумал их обвивать, и отпал. Лора подъехала к одному такому, растерла в пальцах то, что осталось от стеблей, как пыль.

«Осень все же лето уничтожила, – подумала Лора – Сегодня и вправду истинный Самайн».

«Или…»

– Что‐то не так, – сказала Лора. – Ламмас мечтал о вечном лете, помнишь? Так где оно? И где он сам? Мы проехали через всю площадь, но я не вижу ни его, ни Херна, ни других. Даже трупов-марионеток нет! На площадь сгоняют, а сами не идут. Эй, Франц?

Лора развернула к нему коляску. Он следовал за ней так безмолвно, погруженный в наблюдения и мысли, и выглядел тоже так, будто хотел уйти, а их план как вероятность умереть сегодня совершенно его не беспокоит (хотя последнее вполне закономерно). Он что‐то – или кого‐то – высматривал в толпе, рыскал бледными глазами поверх чужих голов и переминался с ноги на ногу в своем идиотском, уже изрядно помявшемся костюме неудачника-вампира, пока Лора не ударила его кулаком в колено.

– Франц!

– Ауч! – скривился он. – Ты сегодня весь день будешь меня бить?!

– Да, если не возьмешь себя в руки! Что с тобой?

– Все со мной нормально. Мне… Мне просто надо отойти ненадолго, ладно?

– Что?

– Побудь здесь. Двадцать минут, не больше! Я клянусь. – Он посмотрел на нее так, будто от этого зависела его жизнь. Нет, его смерть. – Подумай пока, как мы можем Ламмаса отвлечь. Может, нам залезть на сцену и отобрать микрофон у Душицы, а? Я приду, и мы здесь такой переполох устроим!

– Франц, я не понимаю. Ты…

Он оперся о подлокотники ее коляски, наклонившись, и их лица оказались в нескольких дюймах друг от друга, как там, возле реки. Острый нос, тонкие губы, высокие скулы и пушистые, как у девочки, ресницы. Только такая дура, как Лора, могла обзывать его уродцем. Только такая дура, как Лора, могла вдруг растеряться и проглотить свой ядовитый, колющий язык, когда Франц так очаровательно улыбнулся ей, демонстрируя и клыки, и ямочки на щеках, чтобы придать своему голосу елейность:

– Всего лишь двадцать минут, моя фея.

– Нет!

– Уверен, ты сможешь выдержать нашу столь короткую разлуку.

– Я сказала – нет! Ты что, не слышал? Нам нельзя разделяться, Титания велела…

– Мы не разделяемся, я просто сбегаю и на кое-что взгляну. Одна нога здесь, другая там. Я скоро, честно!

– Не смей снова бросать меня одну на площади, придурок!