Самайнтаун

Сердце ее болело, тяжелое, как камень, но поступь оставалась легкой. Титания водрузила на голову корону и сняла одежду, развязав ленточки и пояски на платье, порвала ногтями рукава. Вместе с бельем оно упало, и Титания переступила через него так же, как переступила через страх, отрицание, голод и тело человека, который, возможно, и вправду мог ее любить, хоть и по-своему, не так, как любят люди, но как любят ночные звери, подобные им двоим. Титания всегда хотела принадлежать кому‐то, и она пыталась… Но по-прежнему принадлежала только Волшебной стране. Руки ее раскрылись навстречу лунному свету, сиянию лей-линий, темноте и двери, что отворилась даже без усилий, просто потому что она наконец‐то этого хотела. Мигом зазвенели крылья, как колокольчики в гривах господских лошадей, запахло медом и пыльцой, окутало теплом родных детей.

– Здравствуйте, здравствуйте, – улыбнулась Титания и смиренно подставила свои руки, груди и живот под маленькие, прыткие укусы, с которыми феи Неблагого двора прильнули к ней, как с поцелуями. – Идите ко мне, идите. Ах, как сильно вы изголодались! Простите, что оставила, простите, что не заботилась. Мои любимые крошки! Мать вернулась к вам.

13

Все спицы Колеса

Как‐то раз Франц в шутку спросил Джека: «А снятся ли безголовым безголовые овцы?» К сожалению, Джек не смог ему ответить, потому что ни один свой сон не помнил. Откладывая каждую ночь тыкву на придвинутый к постели стул, он, казалось, просто проваливался куда‐то на секунду, стоило ему поудобнее устроиться на постели – и вот уже наступало утро. Щелчок – ты заснул. Щелчок – и ты проснулся. В глубине души Джеку тоже было интересно, происходит ли что‐то еще между этими двумя событиями, и если да, то что. Что все‐таки снится ему по ночам и снится ли вообще?

Джек узнал ответ, когда ранил себя плодоносной ветвью и вместо того, чтобы умереть, опять провалился куда‐то вглубь этих цветов, заполонивших изнутри его собственное тело. Джек будто застрял в коридоре между двумя очень большими комнатами, потому что обе двери одновременно закрылись, но через их замочные скважины тек путеводный свет.

Оказывается, безголовым все‐таки не снятся ни безголовые овцы, ни какие‐либо другие сны. Вместо этого к ним приходят видения из прошлого.

И первой к Джеку, конечно же, явилась Роза.

– Самайнтаун? – переспросил Джек, замерев возле окна. – Почему ты хочешь назвать город именно так?

Роза выпустила из рук мутовку, которую неистово вращала туда-сюда, пока подмороженные за ночь сливки в маслобойке не схватились хлопьями и не загустели. Пальцы ее раскраснелись, покрытые мозолями поверх мелких шрамов от шитья, и, будь у Джека язык, он бы неодобрительно им зацокал. Ведь ручки у Розы, рожденной в семье гофмейстера и дочери зажиточного купца, были нежными, не то что ее характер, но Джеку не хотелось, чтобы это когда‐нибудь менялось. Поэтому он подошел, мягко отодвинул уставшую и вспотевшую Розу от маслобойки и, усадив ее на стул, взялся за мутовку сам.

– Как ты можешь спрашивать такое? – словно рассердилась Роза, но нежная улыбка выдала ее. – Мы ведь встретились в Самайн! Теперь это мой любимый день в году.

Ох, взбивать масло оказалось сложнее, чем Джек думал. Ровно как и выносить поддразнивания Розы. Мутовка взбесилась, подпрыгнула на упругом, уже скомкавшемся и воздушном масле и едва не перевернула весь бочок. Джек отпустил ее и уставился треугольными прорезями на Розу. Та продолжала улыбаться, будто до сих пор не подозревала, какую власть над ним имеет.

– Только поэтому? – спросил Джек, и это был первый раз, когда он порадовался, что у него нет головы. По крайней мере, Роза не увидит его румянец, который Джек чувствует жаром где‐то в области шеи. – Не подумай, что я против, нет, это ведь твой город! Ты в праве называть его, как хочешь…

– Город наш, – поправила Роза, в этот раз и впрямь сердито. – Прошу тебя, сделай мне одолжение… Перестань всем говорить, будто это место основала я.

– Но…

– Джек. Я не хочу, чтобы ты лгал людям.

Таким голосом, как у Розы, можно было одинаково хорошо исполнять что колыбельные, что оперетты; нежный, певучий, он умел грубеть до звенящей стали, которую она выплавила в себе сама после пережитого позора и изгнания. Сейчас этот «позор», кстати говоря, беззаботно бегал за домом по лужайке, чернявый и курносый, больше похожий на своего отца, о котором Роза никогда не говорила, чем на нее саму. Джек слышал звонкий смех Доротеи, когда она ловила очередную бабочку в сачок, и видел в уголках тепло-карих глаз Розы те мелкие морщинки, которыми ее наградило столь раннее и трудное материнство в глухом лесу. За шесть лет она сильно изменилась, но больше внутренне, чем внешне.

– Я не лгу, – пробубнил Джек, снова возвращаясь к маслобойке. – Ты просто саму себя не ценишь.