Самайнтаун

Кроме поцелуя, который Роза, вдруг обхватив тыкву руками и наклонившись, оставила на его шее под грубой оранжевой коркой, прямо поверх кадыка.

– Вот сюда, – прошептала она. – Сюда буду тебя целовать.

От дыхания ее, казалось, плавилась и растекалась кожа, как то масло, что Джек взбивал да все‐таки забыл поставить в погреб. Волосы Розы, которые она распускала лишь перед сном и которые, ходи она так же и днем, стекали бы ей до самой талии, струились сквозь пальцы Джека, как коричнево-рыжий ячмень. Глаза у нее были оленьи и смотрели так же, по-оленьи – доверчиво, немного испуганно, словно она знала о чувствах и нежных прикосновениях не больше него самого. Они оба годами ходили вокруг да около, держались за руки, да всегда отпускали их; обнимались перед сном, да расходились по своим комнатам, даже если иногда лежали в обнимку во время грозы, чтобы маленькой До, свернувшейся между ними клубочком, не было страшно. К счастью, грозы в их краю были делом нередким, и потому обниматься они могли часто. Но ничего не могло сравниться с тем, что происходило сейчас, когда их тела словно свились вместе в узлы. Как хорошо это было, как спокойно и правильно

! Печь перемалывала кедровые поленья, выдыхая тепло и запах нагретого дерева в дом, а талисманы из перьев и костяных бусин, которые Джеку дарили наравне с чучелами животных, постукивали под карнизом плотно зашторенных окон. Все масляные лампы, в окружении которых они трое ужинали за столом, погасли, даже та, что всегда висела на крючке перед дверью. Горела лишь голубая свеча – единственная свидетельница происходящего.

– Ты не обязана, – сказал он ей, отодвигаясь слегка, когда ее румяное лицо заслонило собой холодное, будто отрезвляющее свечение с подоконника и снова приблизилось к лицу его, оранжевому и тыквенному. Как бы мечта стать однажды любимым, стать чьим‐то и чем‐то, ни вытесняла в последние годы мечту вернуть себе память и голову, Джек не мог позволить Розе совершить подобную глупость. Позволить ей… – Делать это из благодарности, – прошептал он вслух. – А я знаю, сколь твоя благодарность велика. Поверь, я ценю ее и так…

– Благодарность? – переспросила Роза и так сгримасничала, что, будь в комнате еще чуточку темнее, Джек бы даже ее не узнал. – Что за дурость ты сейчас сказал? Если бы я хотела просто отблагодарить тебя, то испекла бы пирог.

Джек что‐то проблеял в ответ, но замолчал, чтобы не сказать дурость еще «жирнее». Тогда Роза осторожно села на кровати, расплетя с ним руки и ноги, и посмотрела серьезно на уровень его треугольных глаз, будто и впрямь со временем начала видеть там глаза живые и настоящие. Будто видела за этой тыквой, сшитой ей рубашкой с рюшами и короткими штанами того Джека, которого даже он не видел – ни в зеркале, ни в отражении кастрюль. Но может быть, в самой Розе, в ее любви и ласке… Как она могла любить его? Как Джек мог поверить, что она может

любить его?

– Ты прав, – сказала Роза вдруг, словно он спросил об этом. – Это странно. Я никогда не думала, что смогу снова подпустить к себе мужчину после того, как со мной поступил отец Доротеи, испортив и бросив за порог, но ты…

– Просто не совсем мужчина, – снова попытался пошутить Джек, однако Роза даже не улыбнулась.

Ее ладонь легла на прорезь в его рубахе между расстегнутых оловянных пуговиц, дотрагиваясь до кожи бледной, голой и прохладной, где не билось его сердце, но где оно неистово пылало.

– Мужчина, у которого стоило бы поучиться другим мужчинам, – сказала она. – Мужчина, с которым я чувствую себя в безопасности, который заботится обо мне так, как никто не заботился. Неважно, есть у тебя голова или нет, человек ты или нет, живой ты или нет. Мы условились, что в Самайнтауне можно быть кем угодно, помнишь? Так почему в Самайнтауне нельзя кого угодно любить?

– Ты… – Джек опять заблеял. Пальцы дрожали, голос дрожал, все в нем дрожало, когда Роза снова потянула его на себя за воротник рубахи и снова прижалась горячим, пылающим ртом к его кадыку, целуя так, будто пыталась выпить его дыхание через кожу. – Ох… Я не знаю, что мне сказать…

– Скажи, что у тебя еще отсутствует.

– В смысле?

– Только головы ведь нет, правильно? Будет неловко, если в процессе окажется, что нет чего‐то еще, ну, я имею в виду…

– Все на месте! – выпалил Джек тут же. – Клянусь.

Роза хихикнула и довольно замурлыкала ему в шею, отчего по всему телу Джека – и там, в наличии чего засомневалась Роза, тоже – прокатились вибрация и жар, выжигающие весь стыд, все сомнения на своем пути. Роза всегда пахла, как цветок, и на ощупь она была такой же – точно бархатные лепестки, раскрывалась под пальцами Джека, развязывающими ее ночную сорочку. Она‐то уж точно была живой и человеческой в отличие от него, но он все равно любил ее сильнее. Джек знал об этом – по крайней мере, был в том убежден – и не возражал. Хотя бы так. Хотя бы раз. Хотя бы сейчас почувствовать, каково быть ее и с ней.