Самайнтаун

Джек продолжал вытаскивать души отработанными движениями: резал сначала плоть, затем – шкаф, невидимый, но крепкий, спрятанный прямо за костьми ребер и мышцами грудины. Оттуда выдергивал душу – светлую или темную, тусклую или сияющую, матовую или прозрачную. А только покидала она шкаф, разверзнутую, как пропасть, его пасть, взмахивал косой еще раз, уже в последний – и перерезал нить, к шкафу ее привязывавшую. А если был человек плохой, зло учинивший, как тот вампир семь лет назад, то взмахивал косой не один раз, а с десяток или даже больше, пока от души вообще ничего не оставалось. Пока она не рвалась на лоскуты и не ложилась на землю клочьями. Худшее то наказание – не на тот свет отправиться, а сгинуть бесславно и безмолвно. На такое Джек мало кого обрекал, но будь он чуть умнее и толику сильнее, еще при первой встрече обрек бы на это Ламмаса. И не случилось бы ничего из того, что происходило сейчас.

Не было бы криков, звенящих в ночи снова и снова:

– Жатва, Жатва, Жатва!

Джек обошел почти всю площадь Темного района – остались только внешние улицы, расходящиеся от нее, и мост, что должен был привести его ко второй половине урожая. Коса Джека не что иное, как смычок, а люди, под нее подставляющиеся, – струны. Джек играл на них, отталкивался от земли или чужих плеч и взлетал, порхал над всеми и над площадью, как оранжевая птица. Возможно, именно поэтому Колесо когда‐то выбрало его – болезненный, низкий и бледный мальчишка, он благодаря тому был легким, гибким и изящным. Будто сам тоже был косой. Разил молниеносно и действительно летал от человека к человеку, от ведьмы к наряженному гулю, от гуля – к дриадам, инкубам, провидцам, оккультистам и даже оборотням Ральфа, так не вовремя ступившим на площадь. Хохотал, прыгал, приземлялся и прыгал снова, давя подошвами кроссовок оранжевые, серые и голубые тыквы, их хрустящие дольки и обломки с огарками свечей и украшениями. А затем…

– Бесполезные, – зло выплюнул Ламмас в соломенную куклу, подняв ее к своему лицу. Обращался он, однако, не к ней самой, а к тем, с кем был через нее связан, но кто вряд ли услышал это, покуда колонки вокруг не разразились песней.

От неожиданности Джек едва не приземлился в чашу с пуншем. Люди, прежде послушно ждущие его косы – чары ведьм, хоть и убитых, так сразу не спадали, – вдруг вовсю зашевелились, побрели куда‐то. Джеку, неуклюже опустившемуся на одно колено, но тут же поднявшемуся, это не понравилось: ни то, что кто‐то пел о Самайнтауне, заставляя его тыквенную голову кружиться, ни то, что урожай собирался улизнуть прямо у него из-под носа. Морской синеве, которую несла в себе эта песнь, его тьму было не выбелить, но вот голубой огонь на нее откликнулся – и воспылал еще ярче.

Джек перехватил свою косу и бросился скорее к мосту, к дивному урожайному полю и той душе, что посмела перепеть и заглушить все остальные.

– Да здравствует Великая Жатва!

Но едва он приблизился к рисунку из красного кирпича, которым заканчивался асфальт на мосту, знаменуя границу, где заканчивалась Темная половина и начиналась Светлая, как ноги его вдруг вросли в землю намертво. Терн, обвивший на пару с черными цветами до самых подтяжек на джинсах, оказался тяжелым, как цепи из стали.

– Тыквенный Король! – позвала Титания громко, и Джек повернулся к ней, идущей через площадь в одеянии из пыльцы и алых пятен на белой коже. – Тьма мне всего роднее… Так что держите его крепко, дети.

То, что Джек принял за мерцающее платье с шлейфом, оказалось феями, облепившими Титанию с головы до ног, но тут же устремившимися куда‐то ввысь, а затем – к нему всем горящим и золоченным роем. Джек тут же взмахнул рукой – и черные цветы, взращиваемые ими на ходу, пожухли; взмахнул косой – и шипастый терн с синими ягодами, как бусы, опал и сгнил. Феи налетели на него, но Джек взмахнул и тем и другим опять, и полчища их поредели, из золотого стали красными, а вместо звона рассыпались хрустом. Тогда Джек отвернулся, снова двинулся вперед… И опять застыл. И так по кругу, каждый шаг сопровождался дюжиной цветов. Тугие колючие плети не просто держали, а возвращали Джека назад, и это, надо признать, очень его развеселило.

Вот только в Великую Жатву веселье Самайна даже хуже, чем злость.

Он засмеялся и принялся неистово махать своей косой, полосуя и растения, и фей, которые нависли над ним со всех сторон и стали покрывать слой за слоем этой липкой, тягучей, как мед, пылью, будто пытались похоронить его в сугробе из нее. Не только жизнь ведь из пыльцы ткать можно, но и гламор, и сон… Тыква Джека вдруг потяжелела, как настоящая голова, и тьма, объявшая ее, будто бы стала еще темнее. Движения его и впрямь замедлились.

– Не смейте прерывать наш ритуал!