Самайнтаун

Это звучало как мольба – потребность быть ей верным. Титания все еще помнила ту боль, когда Ламмас раздирал ей пальцы, и ту обиду, когда Херн позволил ему это. Она прощала отнюдь не так легко, как Джек, и уж тем более, прожив много тысяч лет, ничего не забывала. Не забудет она и это – предательство, из-за которого лишилась части своей пыльцы. Титания никогда не была доброй королевой.

Но она всегда была женщиной влюбчивой и ранимой. Быть может, потому ее чувства и были столь разрушительны, ибо создание, рожденное во тьме, и любит, как эта тьма. Всепоглощающе и безусловно.

– Поднимись, Охотник, – повелела Титания. Херн тут же встал, прочертив по воздуху рогами, и выпрямился строго. – Служи мне, Охотник. Я даю тебе последний шанс. Воронья луна сплела наши дороги, самая крепкая на узы из всех лун. Так не оборви их. Обрывай лишь жизни тех, кто мне, твоей Королеве, неугоден. С этой минуты и до тех пор, пока мир не станет пеплом.

– Пока мир не станет пеплом, – поклялся Херн, сжимая пальцы на дуге своего лука. – Мои охотники отныне твои охотники. Я же поставлю на колени для тебя само лето. Но вот осень… – Херн оглянулся бегло по сторонам: на бронзовые листья, по ветру гарцующие, на площадь, на которой уже что‐то происходило; что‐то, визги и лязг металла порождающее. Титания тоже обернулась туда. – С осенью мне не совладать. Никому не остановить Джека Самайна. Если и получится это у кого, то лишь у Королевы фей, абсолютно бессмертного вампира и русалки.

Титания кивнула молча, потому что и сама знала это. Ее дети кружили над улицей, поедая останки павших охотников, но вмиг слетелись к матери, рассыпались звоном и золоченным светом, а затем вместе с ней перебрались на городскую площадь. Титания больше не шла, а бежала, разметая за собою пыльцу, кровь и терн, чтобы положить конец Великой Жатве.

Та была в разгаре.

* * *

«Людские души – всего лишь урожай. Как кукуруза зреет, как пшено колосится, так и душа спеет тоже. Переспелая если, то безвкусная, ибо выедена паршой, или иссушена, или изранена. Великая Жатва же – великий праздник, ибо души собирает раньше срока, а значит, чисты они, а значит, принесут они двойную радость Колесу».

Так ответил вязовый лес Джеку, когда он в слезах и крови умолял объяснить ему, за что так поступают с ним и за что так поступает он. Не понял тогда Джек слова леса и, откровенно говоря, не понимал до сих пор. Души ведь на самом деле никакой не плод, они даже не соцветия и уж точно не дар древним богам. Души – сокровища, а сокровищам надлежит покоиться в хозяйской шкатулке. Великая Жатва превращает Джека в бесчестного вора, который эти шкатулки распахивает и расхищает. Крадет он души тридцать первого октября жестоко и подло, ибо и его душу на эту ночь кто‐то подменяет на липкую, скользкую и неприглядную тень. Не такую как Барбара, нет, а такую, как первобытный страх. Меняется Джек, перестает себе принадлежать, и с каждым взмахом косы отнимает – и у других, и у самого себя.

Однако худшим в участи Джека было вовсе не то, что он убивал людей, к смерти еще неблизких, а потому отправленных на другую сторону несправедливо и незаслуженно.

Худшим было его наслаждение этим.

– Весело, весело, весело!

Джек помнил каждую минуту всех Великих Жатв так же хорошо, как любую другую минуту своей жизни. Хотел бы он хоть сейчас провалиться в забытье на эти долгие шесть часов с полуночи до рассвета, но нет, тоже был в сознании, в уме, хоть и нетрезвом, а каком‐то совершенно не своем. Он прекрасно осознавал себя, когда повелел Барбаре сложиться в косу и взмахнул ею в первый раз, прежде чем раскрутить ту, как мельницу, и направить против стоящих поблизости людей. Джек видел, что происходит после: как подпрыгивают и скачут по асфальту головы, а иногда руки, ноги и хребты. Он чувствовал запах крови и стали, слышал визги жителей Самайнтауна, успевших лишь вскрикнуть перед смертью, когда надзирающие за ними ведьмы внезапно отпускали чары, будто хотели раззадорить Джека еще сильнее, а жителей – напугать. Ведь убивал их тот, кто клялся защищать.

– Весело! – повторил Джек громче, разрезая покрытую чешуей мерроу, выбравшуюся ради праздника из воды, пополам, да не по горизонтали, а по вертикали, даже тонюсенький нос рассекая на две симметричные части. – Весело!