Самайнтаун

Включенная вода разбивалась о дно раковины, а журчание разбивало тишину. Коляска лежала опрокинутой на махровом коврике, так, будто Лора правда верила, что больше в нее не сядет. Наспех сдернутые джинсы валялись там же. Холод ванны пронзал позвоночник, стрелял в затылок и лопатки. Бордовые пятна распускались по ее краям, как еще одни цветы, которые уже не отмывались. Щелк, щелк, щелк! Лебединым девам перерезают крылья, а русалкам, решила Лора, срезают чешую. Тонкими плоскими лезвиями она поддевала ее, жемчужную, узкими браслетами закручивающуюся у нее на ногах от лодыжек до самых колен. Лора отрывала чешуйку за чешуйкой, цепляла и тянула, а затем срезала по бокам вместе с самой кожей.

Ноги, абсолютно неподвижные, были и абсолютно бесчувственными. Поэтому Лора всаживала ножницы даже глубже, чем требовалось, – отдаст плату коль не болью, то кровью, текущей по ступням. Ведь только страдая, можно по-настоящему освободиться, а в страдании она знала толк. Именно поэтому, часто-часто моргая сквозь слезы, подкатывающие к горлу вместе с отчаянным воплем, Лора надеялась, что вот-вот пошевелит хотя бы носочком. Что, срезав чешую и отбросив ту в сторону, залив все кровью, она там самым срезала с себя оковы первородной сути. Будто бы в них таилась причина ее немощи, будто бы это они удерживали ее на краю, не позволяя ступить на сушу, но и в воду тоже не давая вернуться. Мол, уже не морская дева, но все еще не человек. Как же сильно Лора хотела стать чем‐то одним!

Однако даже когда она не оставила на себе ни крапинки от сияющих браслетов, ни намека на то, кем была когда‐то, ее ноги так и не пошевелились. По-прежнему лежали на дне ванны тяжким грузом, худые, с острыми коленками и косточками, выпирающими из-под кожи. Лора ударила их острием ножниц, как ножом, снова пустила кровь и снова ничего не почувствовала. Тогда в ней окончательно исчезли все сомнения, а вместе с ними и здравый смысл. Ей подумалось в бреду, в слезах, соплях и крови, что, быть может, лебединые ножницы предназначены совершенно для другого? Что, возможно, ими срезать нужно суть не первородную, а приобретенную, и они освободят ее если не так, как она о том мечтала, то по-другому, хоть как‐нибудь еще?

И Лора начала срезать с себя людскую кожу, начиная с щиколоток, добираясь до сырого мяса в надежде, что так она доберется до своей отвергнутой природы. Ведь та все еще должна храниться где‐то там, внутри нее. Раз она поет так звонко, до сих пор не ходит, как все люди… И вот-вот о ванну забьется ее хвост. Прекрасный, крупный и массивный, с полупрозрачными гребнями на концах, такой широкий, что одним лишь взмахом Лора могла поднять волну и смыть любой песочный замок.

– Пожалуйста, пожалуйста…

Но ничего так и не произошло, и в конце концов Лора сдалась. Рука свесилась с бортика, перепачканные золотые ножницы выскользнули из ослабевших пальцев и ударились о плиточный пол. Лора обмякла, закрыла глаза и еще несколько часов лежала вот так без движения, утопая в ванне, полной крови и русалочьих слез.

Откуда он знал, что ножницы не сработают?

И откуда он знает, что сработает наверняка?

Что Лорелее теперь делать?

* * *

– Лучше не трогай ее.

Франц вздрогнул и обернулся. Его поднятый кулак завис над дверью Лоры, за которой та целую ночь колотила по барабанам без устали. Он стоял на ее пороге вот уже в десятый раз и в десятый раз сдавался, растерянно чесал затылок и пятился назад, не зная, как стоит поступить. Зато прекрасно знала Тита: она возникла на втором этаже под абажурной лампой, спустившись с третьего, где снова поливала и благословляла свои ядовитые цветы. Особо настырные стебли, покрытые бледно-зелеными шипами, следовали за ней по пятам, истосковавшись по материнской ласке. Они за считанные секунды оплели перила там, где Титания стояла. Ласково огладив их пальцами с матовыми черными ногтями, Тита безбожно сорвала все петли и легко раскрошила их в пыльцу такую же нефритовую, как стекло бутылки, которую она несла под мышкой.

– Я просто… г-хм. – Франц сделал от двери Лоры несколько шагов назад. – Я подумал, что Лора ведь у нас мозговитая… У нее там степень какая‐то ученая, много курсов за спиной… Было бы полезно, присоединись она к нам внизу…

– Оставь в покое. Пусть играет, – сказала Тита. – Она всегда садится за ударные, когда ей плохо, а печаль кормится людьми, как тля цветами. Не нужны мы ей сейчас, да и она не особо нужна нам. Все равно не поможет.

Францу показалось, что у этого заявления должно быть какое‐то продолжение или объяснение вроде «Она не захочет» или «Где ты видел, чтобы на коляске преступников ловили?», но Титания развернулась молча. Цокот ее туфель разнесся по лестнице, пока не исчез где‐то на первом этаже, скраденный ковром. Франц же еще раз взглянул на крашенную в синий дверь, прислушался к грохоту, будто Лора не играла на барабанах, а избивала их, и мельком глянул на открытую ванную напротив. Оттуда струился душистый мыльный пар и запах порошка, каким Джек заставлял Франца скрести раковину после каждой попытки суицида. Только в этот раз прибирался там не он.