Самайнтаун

«Может, как всегда, виновата любовь? – брякнул Ральф однажды, когда все‐таки умудрился затащить Джека в бар «Жажда» пропустить пару стаканчиков «Ихора», который Джек все равно мог только нюхать. – Какая‐нибудь хорошенькая колдунья окрутила тебя? Влюбился, попросил ее руки сгоряча – с кем из нас, мужиков, не бывает? – а она голову твою взамен затребовала… Якобы в качестве клятвы, обещания. А ты, очарованный олух, сдуру возьми да отдай! Что если так дело было?»

Любовь. Тогда от одного этого слова у Джека заполошно забилось сердце, но где‐то, будто бы во рту, стало кисло. Мог ли такой, как Джек, когда‐то действительно влюбиться? Да настолько сильно, чтобы добровольно расстаться с частью самого себя. Он даже представить не мог, как держит в руках маленькие женские ладошки, не говоря уже о том, чтобы любить и, главное, обрести взаимность. Джек сейчас‐то никому не нужен, так вряд ли был нужен кому‐то раньше, хоть без головы, хоть с ней, хоть сразу с двумя. И Роза не в счет – у нее, считал Джек, просто не было иного выбора, зато было слишком доброе и большое сердце. Так что Джек знал: его голова явно не в руках женщины. Но и других предположений у него не было, поэтому Джек слегка перегнулся через стол и выжидающе поставил на него локти.

– Устроим обмен? – весело предложил Ламмас, так же легко прочитав и его интерес, не слишком‐то скрываемый. – Я помогу тебе найти голову, а ты отдашь мне взамен свой город.

– Что?

Джек решил, будто ослышался, и даже накренился еще немного ближе. Ламмас сидел со сложенными на коленях руками, откинувшись на спинку, и его голос не сорвался ни на одну октаву. Они словно обсуждали покупку акций.

– Я хочу забрать Самайнтаун себе. Город вечного лета привлечет больше туристов, чем город вечной осени, я уверен. Все ведь любят солнце и цветы! Особенно такие дивные, как мои. Что скажешь?

На его ладони, той, что не была облачена в перчатку и поднялась над черной льняной скатертью, вдруг из ниоткуда раскрылся клематис. Стреловидные фиолетовые лепестки пульсировали, а бледно-желтая сердцевина с пушистыми тычинками напоминала лапки паука. Сладкий аромат, который Джек отметил сразу же, как вошел, усилился и стал почти невыносимым.

Он был прав абсолютно во всем: Ламмас, лето, Лавандовый Дом, убийства. Этот улыбающийся человек заслуживал смерти мгновенной, и даже Барбара это понимала. Притворяясь обычной тенью, она дрожала под столом в ногах и уже собралась в узкую полоску там, где от рассеянного света должна была лежать пятном, готовая принять любую форму. Но Джек решил ходить по грани до тех пор, пока окончательно ее не стопчет.

– Зачем же ты убиваешь в городе, на который положил глаз? Всех туристов ведь так распугаешь, – заметил Джек веско. – И зачем собираешь части тел? Причем не одни и те же, а разные. Трофеи? Или все это для какого‐то ритуала? Зачем тебе нужен Самайнтаун на самом деле, Ламмас? Что ты будешь делать с ним?

Тот улыбался и молчал, но в этот раз его улыбка говорила больше, чем слова. Прошла минута, две… Никто из них не шелохнулся. Только некий Пак у двери опять хихикнул, будто находил все это смешным. Джек и сам чувствовал себя нелепо. Чего он хочет от того, у кого даже нет души? Или кто умеет прятать ее настолько глубоко, что ее поиск сродни прыжку в кроличью нору? Этот человек – или кем бы он там ни был – пытается разрушить то, чему Роза посвятила годы жизни. То, что Джек поклялся защищать, хранить как зеницу ока. Пусть над ним смеются, пусть показывают пальцем, пусть он, придя сюда, выглядит как дурак и трус, но Самайнтаун никто и никогда у него не заберет.

– Ну, можно и по-другому… – произнес вдруг Ламмас, не ответив на вопрос так же, как Джек до этого проигнорировал его. – Я могу забрать себе Самайнтаун сам, по кусочкам. Когда все здесь зарастет и даже сами жители покроются цветами, ты вспомнишь наш разговор и будешь жалеть, что не согласился сразу. Я ведь просто хотел быть вежливым…

– Я тоже. Как жаль, что у нас не получилось.

Тень Джека всколыхнулась. Тень Ламмаса – что он, правда, заметил не сразу – тоже. Вся комната пришла в движение.

Стол покатился по ней, как колесо, утягивая за собой стулья и комоды. Разбились хрустальные шары и раскололись спиритические доски с черепами, со стен посыпались фотографии в стекле и рамах. Спальня была большой, просторной, но даже она не смогла уместить в себе противоборство двух стихий. А они стихиями и были: цветы Ламмаса пожухли от осенних холодов, затхлые листья Джека расцвели от летнего тепла. Древко косы легло ему в ладонь, острое лезвие истекало тьмой, и одним взмахом, легким, будто он потягивался после сладкой дремы, Джек стремительно обрушил на Ламмаса режущий удар.

Раздался звон. На ковер и на разбросанную мебель полетели искры. Коса встретилась с изогнутым серпом.

– Не вмешивайся, Пак!