Самоубийство как культурный институт

Как и рассуждения о предсмертном письме Писаревой, письмо самоубийцы пера самого Достоевского привело в недоумение некоторых читателей «Дневника»: «Только что появилась моя статья, и на письмах и лично посыпались мне запросы: что, дескать, значит ваш „Приговор“? Что вы хотите этим сказать и неужели вы самоубийство оправдываете?» (24:45). Достоевский полагал, что именно форма рассказа — «исповедь самоубийцы, последнее слово самоубийцы, записанное им самим <…> перед самым револьвером» — была причиной недоумения (24:44). Некоторые (по словам Достоевского) даже полагали, что он вводил людей в соблазн: что, если читатель обратит слово Достоевского в дело, приведя «приговор» в исполнение? Выходило, что следует «разъяснить ясными словами, от автора, цель, с которою она написана, и даже прямо приписать нравоучение» (24:44). В декабрьском выпуске «Дневника» писатель разъяснил свою позицию в форме, понятной «для всех и каждого читателя» (глава «Голословные утверждения»): «Статья моя „Приговор“ касается основной и самой высшей идеи человеческого бытия — необходимости и неизбежности убеждения в бессмертии души человеческой. Подкладка этой исповеди погибающего „от логического самоубийства“ человека — это необходимость тут же, сейчас же вывода: что без веры в свою душу и в ее бессмертие бытие человека неестественно, немыслимо и невыносимо» (24:46). И далее, все в том же логическом ключе: «самоубийство, при потере идеи о бессмертии, становится совершенною и неизбежною даже необходимостью для всякого человека, чуть-чуть поднявшегося в своем развитии над скотами. Напротив, бессмертие, обещая вечную жизнь, тем крепче связывает человека с землей. <…> Без убеждения же в своем бессмертии связи человека с землей порываются, становятся тоньше, гнилее, а потеря высшего смысла жизни (ощущаемая хотя бы лишь в виде самой бессознательной тоски) несомненно ведет за собой самоубийство». Не помогут, как «голословно» утверждал Достоевский, убеждения, которыми социалисты хотят «заменить эту веру», а именно идея «любви к человечеству» как высшей цели жизни. «Любовь к человечеству» (утверждал он «опять голословно»)

«вообще есть, как идея,

одна из самых непостижимых идей для человеческого ума. Именно как идея. Ее может оправдать лишь одно чувство. Но чувство-то возможно именно лишь при совместном убеждении в бессмертии души человеческой» (24:49)[544].

Достоевский оперирует в этом рассуждении теми же формальными категориями, что и его противники, «материалисты» или «социалисты»: для обоих самоубийство — неизбежное следствие разложения целого, но если для материалистов смертельной болезнью было разложение социального тела, т. е. общества (об этом — в предыдущих главах), то для Достоевского связь человека с общим целым основана на его неразрывной связи с Богом, через идею бессмертия человеческой души.

В следующей главе «Дневника», «Кое-что о молодежи» (декабрь 1876), Достоевский непосредственно обратился кчитателям, писавшим ему о самоубийствах: «Я получаю очень много писем с изложением фактов самоубийств и с вопросами: как и что я об этих самоубийствах думаю и чем их объясняю?» (24:50)^{16}

На эти вопросы он отвечал языком, общепринятым в периодической печати: самоубийство — это болезнь, достигшая эпидемических пропорций, однако, под пером Достоевского, это болезнь не тела, а духа: «эти самоубийцы покончили с собой из-за одной и той же духовной болезни — от отсутствия высшей идеи существования в душе их» (24:50). (Писатель точен во фразеологии: не «душевная болезнь» — медицинское обозначение психического расстройства, а «духовная болезнь».)

Достоевский не упомянул, что он также получал письма от читателей, которые излагали, что они сами думают о самоубийстве, объясняя их совершенно иначе, нежели автор «Дневника писателя», и притом на основании собственного опыта. Один такой читатель, С. Ярошевский, писал ему следующее (от 5 января 1877 года):