Самоубийство как культурный институт

Самоубийцей была семнадцатилетняя Лиза Герцен, плод внебрачного союза Герцена с женой его друга и соратника Огарева, Н. А. Тучковой-Огаревой. Родившаяся за границей, дочь политического эмигранта, социалиста и атеиста Герцена, она была «почти уже совсем не русская по воспитанию». Для Достоевского Лиза Герцен была воплощением того, что он называл «случайным ребенком» в «случайной семье» — выкидышем русского общества. Константин Победоносцев (идеологический соратник Достоевского), из письма которого Достоевский и узнал об этом самоубийстве[560]

, так описывал жизнь семейства: «дочь и мать ненавидели друг друга и грызлись с утра до вечера. Конечно, дочь с детства воспитывалась в полном материализме и безверии»

[561]

. Для Достоевского эти черты были ключом к пониманию дела. Более того, он усматривал существенную разницу между отцами и детьми — разницу историческую. «Прежние атеисты», атеисты первого поколения, утратив веру в одно, начинали страстно веровать в другое. Следующее поколение, выросшее без Бога, было и вовсе лишено духовного начала. Достоевский так описал ситуацию: «Убеждений своего покойного отца [и] его стремительной веры в них — у ней, конечно, не было и быть не могло, иначе она не истребила бы себя. <…> С другой стороны, сомнения нет, она возросла [вне всякого вопроса о Боге] в полном [убеждении] матерьялизма, даже, может быть, вопрос о духовном начале души, о бессмертии духа и не пошевелился [в душе ее] в уме ее во всю жизнь. <…> И вот что для отца было жизнью источником [жизни] мысли и сознания, для дочери обратилось в смерть» (23:324–325). В предсмертной записке Лизы Герцен писатель усмотрел знаки именно такого атеизма: воскресение из мертвых было для нее метафорой, жизнь после смерти — это проснуться в фобу под землей, а «дух» — бутылка шампанского[562]. Тем не менее он интерпретировал записку Лизы, и самую ее смерть, как протест против такого существования: «В этом гадком, грубом шике, по-моему, слышится вызов, может быть, негодование, злоба, — но на что же? <…> На что же могло быть негодование?., на простоту представляющегося, на бессодержательность жизни? Это те, слишком известные, судьи и отрицатели жизни, негодующие на „глупость“ появления человека на земле, на бестолковую случайность этого появления, на тиранию косной причины, с которою нельзя помириться? Тут слышится душа именно возмутившаяся против „прямолинейности“ явлений, не вынесшая этой прямолинейности, сообщившейся ей в доме отца еще с детства» (23:145). В Лизе Достоевский увидел жизненное воплощение сознания, описанного им в романе «Идиот», сознание Ипполита. В «Дневнике писателя» за историей Лизы немедленно следует глава «Приговор», развивающая положения исповеди Ипполита; самый монолог N. N. в «Приговоре» можно истолковать и как попытку Достоевского написать за Лизу предсмертное письмо, достойное случая. (Саму ее он, по-видимому, считал к этому неспособной, по его словам, она умерла «с страданием, так сказать, животным и безотчетным» [23:146].)