Самоубийство как культурный институт

В заключение несколько слов об общем механизме смыслообразования. Газетные сообщения, которые были первоначальным источником информации о самоубийствах, в соответствии с правилами жанра следовали стандартной схеме и не заключали в себе рассуждений о причине и смысле события. В этой ситуации центр тяжести текста падал на наиболее разработанную часть сообщения — описание тела самоубийцы, нередко представленное в терминах отг чета о судебно-медицинском вскрытии (откуда и поступал материал); Потенциал для объяснения событий заключался именно в возможных метафорических прочтениях этих текстов: образы расчлененных тел безымянных жертв могли быть прочитаны как символы разложения коллективного тела общества. В другом смысловом плане эти образы смерти, причины которой, несмотря на произведенное полицейское расследование и медицинское вскрытие, оставались «неизвестны», выступали и как символы пределов познания. Публицисты, работавшие в серьезных журналах, превращали такие образы в эксплицитные метафоры; рядовые читатели получали своего рода поэтическую лицензию к метафорическому чтению и текстов, в которых метафора не являлась намеренной, таких, как газетные сообщения или судебно-медицинские отчеты.

Дискурс: между прямым и переносным смыслом

Дискурс, построенный таким образом, изобиловал случаями смешения прямого и метафорического смысла. Такие смешения, как намеренные, так и спонтанные, приводили к образованию новых смыслов. Самый процесс метафоризации мог стать предметом изображения. Иллюстрацией этого может послужить статья «По поводу одной смерти», опубликованная в 1882 году в народническом журнале «Устои»; в этом тексте центральная метафора дискурса о человеке и обществе — метафора двойного тела — получила реализацию в образе тела самоубийцы, растворяющегося в теле матери-земли, России. Вначале журналист предлагает читателю картину самоубийства в его физической реальности — «валяется перед вами обезображенный труп». Он стремится показать смерть «в виде раздробленного черепа, окровавленных покровов, присохших к стене мозгов…»[312], т. е. в терминах судебно-медицинского отчета. Но писатель берет верх над патологоанатомом, переходя к фольклорным и евангельским образам: «рассеянные по всему лицу нашей земли», «кости перебитые» честных юношей-самоубийц — это «соль русской земли». Ниже читатель видит тела, «схороненные в сырой земле». А годом позже, предсказывает автор, «одинокие могилы сровняются с матерью-землею, и будущим летом никто и не заметит и не запомнит, что тут сгнили лучшие сердца и лучшие мозги, которых только производила когда-нибудь Россия…»[313] От описания трупа в судебно-медицинских терминах журналист перешел к серии фольклорных образов, основанных на метафоре «мать-сыра земля». Отчет завершается изображением того, как тела погибших, разлагаясь, растворяются в теле матери-земли. Метафора реализована: тело индивида и тело общества слились буквально.