Самоубийство как культурный институт

Среди многих голосов, обсуждавших эпидемию самоубийств, раздался и голос диссидента, который отверг и медицинское, и социологическое объяснение в пользу символической интерпретации поступка русских религиозных фанатиков с Терновских хуторов. Это был Василий Розанов, религиозный мыслитель христианских убеждений (в этом отношении он видел себя как непосредственного последователя Достоевского) и неконвенциональных, внецерковных взглядов, а также популярный публицист, придерживавшийся реакционных политических взглядов (он был другом и сотрудником Суворина, в это время — ведущего журналиста-реакционера, издателя газеты «Новое время»), и писатель-модернист. Розанов поступил с взглядами противника оригинальным образом: он полностью перепечатал брошюру Сикорского в своей книге «Темный лик. Метафизика христианства» (Санкт-Петербург, 1911), снабдив ее обширными подстрочными комментариями, замечаниями от себя. (Розанов разработал и широко практиковал этот своеобразный диалогический жанр.) В своих комментариях Розанов высказывал свое мнение и о самих событиях, описанных Сикорским, и о предложенной профессором-психиатром интерпретации. Приведем несколько характерных примеров. Так, Розанов иронически комментировал медицинские объяснения: «Ну, обычное „медицинское“ объяснение… „Гоголь умер потому, что читал аскетические сочинения, а не Фейербаха и Молешотга“ и проч.» Сикорский, среди прочих факторов, приписал действия старообрядцев чтению газет, которые провоцировали и подтверждали их боязнь официального преследования. Розанов в сноске заметил: «Такая, подумаешь, премудрость в газетах и гражданской печати. Впрочем, что же: ведь „газеты“ влияют даже на профессоров, наконец и на профессоров-психиатров, которые другой раз только „по газетам“ и думают»[355]. Для Розанова самовольные смерти русских крестьян были явлением не медицинским и не социальным, а метафизическим — отчаянным, трагическим жестом веры (пусть веры заблуждавшейся), направленным на единственно значимую цель — спасение души. Как попытка «смертию смерть попрать», это коллективное самоубийство было для Розанова событием, превосходившим по своему значению центральные события истории девятнадцатого века, и сопоставимым по своему смыслу со смертью Сократа: «Эта смерть, может быть, есть самое ужасное и самое значительное событие XIX в., куда важнее Наполеоновских войн! Как смерть Сократа была потрясающее,

многозначительнее Полопенезской войны, многоценнее и мнргопоследственнее ее — так смерть этих терновских бедняков куда обильнее смыслом всей дипломатики XIX века, воплощенной пошлости.

Такой народ, со способностью такого восприятия, такого слышания, — если этот святой народ

услышит с Неба ли, от человека ли настоящее живоносное слово, он повернет около себя весь мир, всю мировую историю, как около

оси вертится земля. Но где такое слово? увы, эта печальная смерть непререкаемо убеждает, что „Слово“, принесенное ему, которое он счел за „Слово Жизни“ — на самом деле есть, было и будет „Словом Смерти“! Вот это-то доказательство, если б мы были к нему внимательны, и уравнивает смысл смерти тридцати терновских Сократов со смертью афинского мудреца»[356]. Как символический эквивалент смерти Сократа — но не Христа, который своей добровольной смертью сказал именно «слово жизни», — смерть тридцати русских крестьян свидетельствовала о трагическом положении русского народа. Этот «святой народ», народ-мессия пал жертвой того, что Розанов называл «темным ликом» христианства — влечения к смерти.