Самоубийство как культурный институт

Результат был двояким. Так, публикация предсмертных записок в газете не только нарушала privacy самоубийцы, но и предоставляла рядовому человеку доступ к общественной трибуне, превращая его посмертно в автора авторитетного высказывания о жизни и смерти[388]

. Некоторые самоубийцы обращались в своих предсмертных записках непосредственно к публике. Право самоубийцы на слово, однако, далеко не всегда признавалось публицистами, которые комментировали записки самоубийц в критическом и даже ироническом ключе. Один такой журналист в анонимном очерке «Самоубийство (Этюд по общественной патологии)» прямо заявил: «Далеко не все предсмертные записки самоубийц возбуждают чувство грустной боли, заставляют задумываться над несчастною судьбою этих жертв общественных условий. Иные записки самоубийц способны вызвать только неприятное, злобное чувство, иные — невольную улыбку, иные — чувство, граничащее с презрением»[389]

. Только те, кто считались прямой жертвой общества (т. е. бедности), могли претендовать на некоторую симпатию. В этом очерке была полностью приведена предсмертная записка бывшего студента Б. из Витебска, не сумевшего закончить университет из-за нехватки денег и умершего в нищете и болезни:

Я написал бы «в смерти моей никого не винить», — но чувствую, что эта стереотипная фраза мне не к лицу. И в самом деле, кому нужна моя смерть? Ни грабителям, ни наследникам. Кроме гадких лохмотьев, которые на улице становятся игрушкой ветра и невыразимого отчаянья, у меня нет ничего. Нет даже пера и чернил, чтобы в последний раз изложить свои мысли на бумаге немного связнее… Итак, биография моя в двух словах: хотел сделаться профессором, а сделался пугалом для ребят и самоубийцею. Некрасов говорит: «чтоб одного возвеличить, борьба тысячи слабых уносит, даром ничто не дается: судьба жертв искупительных просит». Это верно, но где же тут справедливость? Скажите, пожалуйста, чем же я хуже Ивана и Петра? Они кушают хлеб с маслом, а мне, вместо хлеба, судьба кидает камни!.. Нет, напрасно мы гибнем: общество обязано облегчить нам доступ к науке, оно мало нас поддерживает! Околеваю как собака, потому что на этом свете скверно и не любопытно теперь жить… Жаль матушки, невыразимо жаль!..[390]

Для этого несчастного, который безуспешно стремился к профессорской кафедре, положение самоубийцы открыло доступ к публике и возможность произнести авторитетное слово — возможность, которой он воспользовался (при нехватке пера и чернил) с помощью богатого арсенала имевшихся в его распоряжении риторических приемов и литературных цитат. Опубликовавший это письмо журналист снабдил его редакторским примечанием, относившим этот документ к целому классу: «записки неудачников, не смогших бороться с внешними, материальными условиями»[391], чем подорвал пафос автора.

Статус самоубийцы отличался болезненной амбивалентностью: интимный акт, самоубийство могло — с помощью прессы — стать публичным заявлением или зрелищем. Следующий эпизод хорошо иллюстрирует эту ситуацию. 17 октября 1873 года газета «Санкт-Петербургские ведомости» поместила следующее сообщение: