Самоубийство как культурный институт

В 1912 году видный литературный критик Корней Чуковский посвятил отчет о литературе за текущий год, написанный для либеральной газеты «Речь», самоубийству как в литературе, так и в реальной жизни: «В наших современных книгах свирепствует теперь, как и в жизни, эпидемия самоубийств. Удавленники и утопленники современнейшие нынче герои. И вот новая, небывалая черта: эти люди давятся и травятся, а почему — неизвестно. „Просто так“. „Безо всякой причины“. <…> Беспричинные самоубийства — таково новейшее открытие современной нашей словесности. Люди в наших книгах стали стреляться и вешаться не от горя или отчаянья, а и сами не знают отчего». Неспособность четко артикулировать причины своего самоубийства отличала героев нынешних от литературных героев прошедших веков: «О, как покраснел бы Ролла или Вертер, увидавши таких собратьев!» Но не только герои, сами писатели тоже не знают, отчего их герои кончают жизнь самоубийством. (Добавим к суждению Чуковского, что в этом писатели двадцатого века отличались от Достоевского, которому причины самоубийства его героев были ясны.) Не найдя объяснения самоубийству в литературе, критик обратился к науке: «Я отодвигаю эти книги, из которых все равно ничего не понять, и беру ученую, тяжеловесную знаменитого социолога Дюркгейма». Ученый-социолог подтвердил, что картина, нарисованная современными художниками, соответствует истинному положению вещей: «Оказывается, человек и вправду лишает себя жизни „просто так“, почти без всякой причины, а все, что он почитает причиной, есть выдумка, иллюзия, фантом»[377]

. Записки, оставленные самоубийцами, не вскрывают подлинных причин: «Мотивы, — пишет Дюркгейм, — приписываемые самоубийцей самому себе, не дают объяснений его поступку и в действительности являются в большинстве случаев лишь кажущимися причинами». Чуковский соглашается с этим: «И мы думаем, что Дюркгейм прав». Истинная причина лежит не в состоянии индивида, а в разложении общества, в разрыве тех нитей, которые связывали членов общества в единое целое: «В этом-то и заключается то грозное и грандиозное, что в последние годы незаметно

случилось со всеми нами: рвались, рвались какие-то ниточки, смыкавшие нас воедино, и нам это как будто даже нравилось». Индивид жизнеспособен, лишь покуда он не

обладает ни автономным телом, ни индивидуальным сознанием: «покуда твое сердце не только твое и руки — не только твои, покуда не я, но мы — твое обычное слово». Индивид мертв «с той самой минуты, когда он оторвался от вечного жизнедавца — общества». В то время как литература (как и сам человек) оказалась неспособной указать на причины, наука, в лице Дюркгейма, вскрыла их с полной ясностью: «Дюркгейм, мы знаем, перебрал по порядку все — возможные и невозможные — причины добровольных смертей и, все их по порядку отвергнув, увидел эту одну, эту даже, в сущности, единственную у нас, когда тот цемент, который склеивал вас с каким-нибудь, безразлично с каким, коллективом, вдруг раскрошился, рассыпался, — и вы остались сами по себе». В заключение критик как бы заклинал словами социолога самую реальность, чтобы подчинить жизнь научным законам: «Да сбудется реченное Дюркгеймом: „Если распадаются узы, соединяющие человека с жизнью, то это происходит потому, что ослабела связь его с обществом“»[378]

.

Итоговое достижение науки девятнадцатого века, трактат Дюркгейма подкрепил авторитет метафоры «социальный организм», которая уже с середины века служила средством объяснения причин самоубийства. В то время как события недавнего прошлого («эпидемия самоубийств», обсуждавшаяся на страницах печати в 1860–1880-е годы) были, казалось, забыты, эта метафора по-прежнему была главным орудием и репортера и исследователя. В новом контексте, в начале двадцатого века, возникли новые ассоциации, окружавшие образ самоубийства плотной сетью символических связей. В качестве культурного символа в 1905–1914 годах самоубийство было другим явлением, чем в 1860–1880-х. Самоубийство ставилось теперь в связь не только с политическими катастрофами и трудностями переходного периода, но и с такими явлениями культуры модернизма, как сексуальность или декадентская эстетика. Атеизм отнюдь не являлся больше фактором центральной важности при объяснении самоубийства. Образ вскрытия сохранил привлекательность, но появился и новый способ наблюдения — психология, психоанализ[379]. Детальный анализ текстов этой эпохи, без сомнения, проявил бы и другие символические значения. Возможно, что существовали и другие объяснения. Одно даже и при поверхностном обзоре материала из начала двадцатого века ясно — старые риторические принципы сохраняли свою силу как инструменты познания.

Глава 4. Самоубийца: записки и дневники