Самвэл

В опочивальне Ормиздухт сразу швырнула прочь маску и покрывало и, не раздеваясь, бросилась на свое ложе. О, как она устала... устала всем сердцем, всей душой... Она оглядела свою роскошную, дышащую негой комнату. Никого из служанок не было. Неужели все спят? Неужели так поздно? Оно и к лучшему: никто не помешает. Она зарылась пылающим лицом в мягкую глубину подушек и долго лежала в безмолвном оцепенении. Глухие, раздирающие душу стенания порою нарушали таинственное безмолвие ночи: потоки слез лились из ее глаз и тонули в подушках. О чем она плакала, Ормиздухт не знала и сама. Бывают мгновения, когда сердце не в ладу с рассудком, и человек сам не в силах понять и объяснить свои чувства.

Наконец персиянка подняла голову, и ее затуманенный слезами взор вновь обежал пышное великолепие опочивальни. Ей хотелось говорить, выговориться, излить свою печаль, но вокруг по-прежнему не было ни души. Единственное, что хоть как-то напоминало о жизни, было пламя, горевшее в серебряном светильнике. Она долго не могла оторвать от огня взгляда и мысленно говорила с ним. Пламя — оно огонь, жар и пепел, оно сжигает само себя, оно иссякает в горении. Не таково ли и ее сердце?..

Она снова зарылась лицом в подушки, и слезы снова заструились из ее глаз. Из соседней комнаты послышались неясные звуки. Это тоже были рыдания. Там плакал пробудившийся от сна младенец, здесь — его не вкусившая радости сна мать. Голос ребенка заставил ее взять себя в руки — он напомнил ей, что она мать и жена.

Ормиздухт поднялась с ложа, отерла слезы и поспешила к ребенку. Кормилица уснула, сидя у колыбели, и не слышала, что дитя плачет. Ормиздухт разбудила ее. Так толком и не проснувшись, кормилица подняла голову и дала грудь ребенку. Он замолчал. Теперь слышно было только, как он сладко причмокивает и посасывает.

Молодая женщина с материнским восторгом не отрывала глаз от колыбели — в ней лежал свет ее души, ее первенец.. Вдруг она с испугом заметила, что кормилица снова опускает голову к краю колыбели: сон снова сморил ее. Страх и раздражение охватили Ормиздухт.

— Так ты когда-нибудь приспишь ребенка! — вскричала она и пинком разбудила кормилицу.

На черном лице блеснули белки больших глаз — кормилица проснулась.

— Я не сплю... — пробормотала она и снова опустила голову к колыбели.

Кормилица была эфиопка: молоко из горячей груди эфиопки считалось самым полезным.

Живительное это было сочетание: мать — персиянка, кормилица — эфиопка, а младенец — будущий князь Мамиконян!

Ормиздухт не отходила от колыбели, пока ребенок не насытился и не уснул. Потом наклонилась, коснулась губами пухлой щечки, наказала кормилице не дремать и ушла к себе.

Ормиздухт вернулась в опочивальню и попыталась уснуть. Она не позвала никого из служанок, сама разделась и легла.

Роскошное ложе из воздушных шелков и тончайших шерстяных тканей было мягко как пух и дышало негою, но в эту ночь оно казалось ей усыпанным терниями. Она беспрестанно ворочалась с боку на бок и никак не находила покоя. Сумбурные, неясные мысли теснились в голове, невинная душа была объята волнением; так ясный светозарный небосвод затягивают порою черные грозовые тучи. Она думала о Самвеле, думала о том, как счастлива та, кому он отдал свою любовь, и, наконец, с ужасом вспомнила о главном евнухе и его гнусном поведении.

«Понял ли Самвел, что я ни в чем не виновата?.. Рассеялись ли у него сомнения на мой счет?..» — простонала она, воскрешая в памяти горестный миг, когда она обо всем рассказала юноше, и то тягостное впечатление, которое произвели на него эти новости. — Он так добр, он так благороден — он простит меня, он не заподозрит, что я соучастница низостей моего евнуха... Но разве это искупит мою вину?! Из-за кого появился в доме Самвела этот вероломный негодяй, как не из-за меня! Я привезла с собой низкого соглядатая... Нет, нет! Я ведь ничего не знала, его послали со мной, этого шпиона. Но тяжесть вины падает и на меня... И я должна искупить вину за то, что совершено без моего ведома... чтобы совесть была спокойна... Самвела я так и не уговорила... Он не захотел, чтобы я поехала в Тизбон, он и тут проявил свою безграничную доброту. Но я должна поехать, должна смягчить жестокое сердце моего брата... Я не могу оставаться здесь и равнодушно смотреть на горе целой страны... Но мой муж... Что подумает мой муж?.. Он приедет и не найдет свою жену в своем доме!..»

Это заставило ее задуматься.

Долго терзалась Ормиздухт в размышлениях. Потом позвала служанок. Никто не откликнулся. Она потянулась за мягкой ассирийской шалью из белой шерсти, закуталась в нее и встала с постели. В этом пушистом облаке полунагая красавица казалась прекрасной нимфой, выглядывающей из узорчатой раковины.