Сандуны: Книга о московских банях

«Господин Бирюков еще меньше должен рассчитывать на удовлетворение настоящего его прошения, так как, во-первых, избранное им место для постройки торговых бань отстоит от Кремля в гораздо ближайшем, нежели дом госпожи Воейковой, расстоянии и притом находится на одной из лучших улиц, тогда как дом госпожи Воейковой, хотя и близок к видным местностям, — что госпожа Воейкова, как новый в деле человек, внесла бы в постройку и эксплуатацию торговых бань хоть что-нибудь новое и более приличное, чем то, что мы видим во всех московских банях, тогда как господин Бирюков, не внесший до сего времени ничего нового в столь давно производимом им деле, по всему вероятно, и по постройке, а равно и эксплуатации новых торговых бань, остался при старых, рутинных порядках, против которых постоянно возбуждается общественное мнение…»

Еще долго катилась, покуда не кончилась, эта одна-единственная фраза.

Начальник торговой полиции, конечно, ведал не только о запятых, но и о точке. Однако точку ставить страсть как не любил. Была к тому причина. Никакое дело быстро не кончал — к взятке клонил. А почему и не брать? Все купцы под ним ходили, до каждого доставал. А не достанет — пеняй на себя, как та Воейкова. На Петра же Федоровича обиду имел особую — никакого уважения, прет вперед, как будто оно все и так катится, без смазки. Правда, смазка была, да не по колесам — колеса этого купца были громадные.

Петру бы Федоровичу хоть годок подождать — когда начальник торговой полиции чуть сам в острог не угодил: свалился новый дом на Неглинной, людей задавил, и все узнали, отчего стены кирпичные слабы были — на отданных червонцах стояли. Спасибо, в Петербурге выручили, бумагу прислали, одного только архитектора да подрядчика засудили. Юнг потом чуток присмирел, а до этого уж очень лют был, ко всему вязался.

Бирюков не сдавался, не отходил и Юнг. Вместе с архитектором тверского участка Мартыновым, землемером городской управы Трофимовым, полицейским врачом Дудкиным и торговым смотрителем Смирновым бумагу в думу написали. Долгую, со словами вязкими. Дескать, никак нельзя дозволить купцу бани строить по той причине, что они слишком близко от дворца Кремлевского будут отстоять, от Оружейной палаты всего на 56 саженей, а от сквера Александровского и всего на 11. И от Москвы-реки близко — 109 саженей. А что всего хуже — от городских Зачатьевских бань на 550 саженей.

В эту пору в Москве одни бани назывались городскими не оттого, что другие в селах стояли: думе городской принадлежали. Та сдавала их в аренду и благодаря этому тысячу-другую дохода имела. А частные считались торговыми — купец весь доход себе имел, а думе — налог небольшой отдавал.

Так вот, всего хуже, что новые торговые Бирюковские бани вред сделают городским Зачатьевским, а еще высочайше утвержденное (то есть царем самим) «Положение о доходах и расходах московской столицы» предусматривало право думы «не разрешать постройку частных бань вблизи городских, в отвращение подрыва сил последних».

А врач Дудкин присовокупил, что «постройка в данной местности неудобна, поскольку здесь Александровский сад, который служит полезным в гигиеническом отношении и приятным местом для прогулок благородной публики и отдохновения в жаркую погоду». И чего-чего только не болтал: что вот в бане должна быть производима постоянна топка для согревания воды, а от того и постоянный дым, «что присущий всем баням особый запах может неблагоприятно влиять как на живущих или пребывающих в Кремлевском дворце, так и на сад, уничтожая его значение». А кончал совместно подписанную бумагу опять же городскими Зачатьевскими банями, «близость к коим исключает всякое сомнение в том, что новые бани нанесут решительный ущерб, так как бесспорно, что большинство публики» действительно отвратится, поскольку и Зачатьевские худы стали, а Каменномостские скоро и совсем рухнут от ветхости.

Петр Федорович сильно осердился, когда ему ту бумагу прочли, нехорошими словами говорил, приказал стряпчему новое прошение писать. А потом вдруг, ничего не сказав, велел запрягать, поехал к Манежу. Там с коляски сошел, стал широко шагать, а шагая, шевелил губами — считал. У Зачатьевской бани вскочил в коляску, которая за ним порожняя шла, вернулся на Самотеку. Стряпчий только и успел написать:

«22 октября 1876 года в Московскую городскую думу купца Петра Федоровича Бирюкова прошение о дозволении построить на принадлежащей мне пустопорожней земле общественные торговые бани».

Петр Федорович велел стряпчему руки вымыть, мыло взять — гербовая бумага дорогая, восемь гривен стоит. Ненароком извозит. Потом стал говорить, что писать, но стряпчий знал, что того писать не надо, такие слова не пишут, их только говорят. Да и Петр Федорович знал, что такие слова не пишут, потому и нанял стряпчего, что тот знал, про что писать.