Сандуны: Книга о московских банях

Вероятно, действительно заплатили. В сохранившихся архивах о взятке, конечно, нет ни слова. Но сохранились черновые бумаги, с зачеркиваниями, со вставками поверх них — видно, как готовился отрицательный ответ. Сначала среди аргументов против строительства было и то, что бани в здешних местах необязательны, поскольку поблизости имеется заведение Хлудовых — «на весьма небольшом протяжении Неглинного проезда». Потом этот довод был вытравлен: в самом деле, Хлудовы построили свои Центральные год назад — не запрещать же из-за этого перестройку старинных Сандуновских бань?

А в Москве не забыли, как покойный Хлудов похвалялся:

— Сандуновским теперь конец! Пока до них доедешь, в Центральных уже и попаришься. Хочешь — с Неглинной заходи, хочешь — с Театрального проезда. На своих же дровах прогорит корнетова жена.

Гонецкий, однако, со взяткой не спешил, и бумаги медленно переходили из одного присутствия в другое. Что только не делал Алексей Николаевич: к обер-полицмейстеру наведался, даже с губернатором сумел потолковать.

Губернатор потребовал заключение строительного отделения Московского губернского правления — там не противились намерению Гонецкого. Напротив, там полагали, что «правильное рациональное устройство означенных бань не может повредить городскому благоустройству, ни грозить опасностью пожара зданию конторы Государственного банка, так как бани значительно удалены от этого здания и не опаснее всякого другого каменного дома. При этом следует еще заметить, что во владении Фирсановой бани существуют уже очень давно, и Государственный банк, предпринимая постройку, не придавал соседству бань никакого значения, ибо в противном случае он, конечно, не приступил бы к постройке на настоящем месте». Но тогда вдруг пришел запрет из Петербурга — от Министерства финансов. Там были против того, чтобы рядом со строящимся банком стояли угрожающие им пожаром бани.

— Ну и ладно, — увещевала мужа Вера Ивановна. — Построим что-нибудь еще. Все равно бани рядом с банком и останутся: не заставят же нас сносить? А предпишут — спросим столько, что пожалеют.

Гонецкий, однако, уступать не хотел. Он написал в Петербург министру внутренних дел. Ответ, однако, пришел от вице-губернатора: дескать, быть баням или не быть — дело не министерское. Разрешение выдает городская дума по согласию с обер-полицмейстером, и потому «для изъятия ходатайства Фирсановой из общего порядка рассмотрения и разрешения подобного рода дел не представляется достаточных оснований».

Городской голова с удовольствием написал поперек бумаги, жирно и крупно: «Прекратить». И писарь управы повторил: «Дело прекращено», сшил дратвой бумаги и отправил их все вместе в архив.

Вот тогда Вера Ивановна согласилась поехать в Петербург. Отправились вдвоем.

Алексей Николаевич вошел в поезд радостный и деятельный. Ненадолго он стал главою — хорошо знал Петербург, говорил о нем много, без конца вспоминал. Однако говорил не обо всем, что вспоминал. Через час, после того как отправились, Вера Ивановна, глядя в окно, перебила:

— Посмотри, вот здесь, за лесом Средниково. Ровно три версты.

— А почему бы не сделать так, чтобы у нас поезда останавливались? Собственную станцию сделать! — загорелся деятельный Гонецкий.

— Будет тебе, мы и с баней не справились.

Алексей Николаевич ничего не сказал — решил сделать жене сюрприз. Непременно сделает!

В Петербурге они вечерами ходили в театры, днем Алексей Николаевич без конца разъезжал по делам. А Вера Ивановна не выходила из гостиницы — было сыро, и она читала, раскладывала пасьянс.

Домой в Москву Алексей Николаевич вернулся уверенным в том, что все непременно будет хорошо. Не сразу, конечно. А пока начал изводить думу всяческими претензиями. Взялся сам, без подрядчика, вести банные дела, раз уже Бирюкову было отказано. «Поверенный жены поручика Веры Ивановны Гонецкой Алексей Николаевич Гонецкий» то и дело направлял с посыльным прошения: разрешить построить каменные столбы под баки, укрепить балки и ось, на которой вращалась система черпаков — тогда собственного водопровода не было. Потом потребовал позволения поставить забор, выходящий на Неглинную и Звонарский переулок.

Алексею Николаевичу забор тот и не нужен был, но из архивных дел, которые часто приносил из управы Пчелин, Гонецкий знал, что покойный тесть Иван Григорьевич Фирсанов, которого он не имел чести знать, отхватил когда-то незаконно порядочно саженей от улицы и переулка, да сделал это неаккуратно. Сейчас была самая пора под предлогом забора выпрямить черту, а потом быстренько застроить — поди потом, разбирайся.

Но в управе подвох учуяли: «Разрешить ремонтировать забор только в том случае, если ограда будет идти по старой, законной линии. Да вдобавок владелица участка должна уступить часть земли городу — согласно плана урегулирования, Высочайше утвержденного 11 мая 1889 года». То ссылались на первый план перестройки, а вернее, распрямления Москвы, который подписал самолично царь.

Два события придали Гонецкому еще больше усердия.