Сандуны: Книга о московских банях

Бассейны с лавочками. Массажисты приглашают: пожалуйте, разомну. Как выйдешь — горячую простыню разобранную на тебя набрасывают, с ней лежишь на канапе, пока не остынешь, с силами не соберешься. А пар плохой! Не пар — духота. В первую кабину зайдешь — сорок градусов, толкнешь другую дверь — пятьдесят, зайдешь в третью комнату — шестьдесят. А бывает и четвертая — семьдесят. И никто с собой веничка не берет. Полка нет, сидят в духоте и мучаются, думают: скорее бы сбежать. Никакой радости от той жары. Только томленье. Это и есть ирландско-турецкие бани. Только бассейн в них хорош. Хочешь плавать — плавай. Хочешь сидеть — сиди себе в воде на утопленной мраморной скамеечке.

Гонецкий все записывал: интересное — чтобы архитектору не забыть сказать, смешное — чтобы жену позабавить.

Хорошо бы в баню электричество провести. Раз в Будапеште сделали — можно и в Москве завести. «Голубой бассейн, массажисты, скульптуры, мраморные лавки, кабины», — писал в книжицу Гонецкий. Отчеркнул для Веры Ивановны смешное: «Мужчины в передниках». Действительно, в здешних банях голые мужчины ходили в передничках. Чтобы сраму не было. А сзади все как есть открытое, веревочки от передника к мокрому заду прилипли.

А это для самого себя: «Теплые простыни». Хорошо, когда при выходе на человека теплую простыню набрасывают, руками по спине похлопывают. «Канапе, пиво, мозолист», — писал Алексей Николаевич для себя и для архитектора.

Архитектора он нашел еще в Москве — немца Фрейденберга. По его совету и выбрал маршрут путешествия. Как и говорил архитектор, Алексей Николаевич на три денечка съездил в Швейцарию — там красивую мозаичную плитку для пола делают. Как цветочный ковер. И гладкая, да не скользкая — лучше пола для бани не придумаешь. Гонецкий оставил задаток, обещал быстро сообщить, сколько метров понадобится. Там, в Швейцарии, заодно сторговался в цене и на мрамор.

Вернувшись в Москву, Алексей Николаевич оказался без дела: оставалось ждать. Пока архитектор нарисует, пока придут бумаги из полка — он уходил с военной службы. Чтобы хоть чем-нибудь заняться, то и дело наведывался в Сандуны. После Будапешта они показались ему совсем жалкими. Дверь в раздевальню открывалась прямо со двора. Было еще прохладно, в помещение врывался ветер, и разгоряченные старики, боясь простыть, кричали вслед уходящим:

— Тепло не казенное — затворяй!

На окне стояла большая банка с помадой. Мальчишка-банщик совал туда руку и жирно помадил купеческие волосы — считалось шиком, чтобы они после мытья жирно блестели. А в Неглинном проезде и в Сандуновском переулке стояли нищие и лотошники. Нищие караулили богатеев, выходящих из номеров. Изредка приезжал генерал-губернатор. У него был свой день и свой час — никто не занимал в это время самый роскошный номер. Тучный, розовый от жары, он с трудом влезал в экипаж «на дутых» — на тугих и мягких резиновых колесах и передавал лакею гривенник — по копейке — для роздачи нищим. Те почтенно поздравляли: «С легким паром, ваше высокоблагородие». Лотошники норовили продать свой товар самому главному московскому хозяину:

— Ваше высокоблагородие, конфетку с баньки, конфетку.

Здесь издавна торговали особыми банными конфетами — из смеси патоки с мукой, завернутыми в зеленую бумажку с картинкой. Прежде чем тронуться, князь передавал еще копейку, получал горсть конфет — считалось, что банные хорошо холодят и очень пользительны.

Гонецкий решил два входа сделать. В номера — два крыльца. Иной благородный человек постесняется идти сюда с дамой — нищие осрамят и подачки вымогать будут. И никаких лотошников. Водку подавать в кабины. С закуской.

Встретился Петр Федорович Бирюков:

— Что-то зачастили, Алексей Николаевич, к нам, — говорил он, щуря глаз. Неужто проведал, бестия? Ведь никому не говорили. — Не баню ли у супруги арендовать хотите? Не беритесь — канитель одна и разорение.

Петр Федорович вечно жаловался. Ходил в бедняках, а сам все расширял дела. Уже семь домов имел. А у сына Алексея было четыре дома, у Николая три, у Сергея один. Дома покупал худые — на продажу. Видел, как земля в цене росла.

— Что вы, аренду, Петр Федорович! Не дворянское это дело. Да Вера Ивановна мне жена — не хозяйка.

Ожидание кончилось в один день. Пришли бумаги из Петербурга. На конверте стояло: «Поручику Алексею Николаевичу Гонецкому». Произвели, значит! Невелико звание, но все равно не корнет. А днем явился шумливый Фрейденберг, поцеловал ручку Вере Ивановне. Пришел со скатанными в трубку чертежами и объявил ей, словно старой знакомой:

— Все придумаль: эти новий термы Каракаллы! Бани прославлять вас веки.

Вера Ивановна не знала ни слова по-немецки, спросила мужа:

— Чего он лопочет-то?

Перевел сам архитектор, он не обиделся:

— Я сказаль, мы сделяем бань лючше Древний Рим. Вы имейт кароши вкус — я лучи архитектор на бань.

Архитектор с помощниками трудился на совесть, но Гонецкому казалось, что тот тянет. Томясь от ожидания, Алексей Николаевич придумывал себе дела. Ездил советоваться к Пчелину, наведывался в хлудовские бани, мешал архитекторам, заводил знакомства с подрядчиками.