Санкт-Петербургская быль

Утверждение репортера об «обыкновенности» казачьей формы, облекавшей еще стройную фигуру пятидесятидевятилетнего самодержца, требует поправки. Форма была из великолепного сукна английской выработки, сапоги отливали зеркальным блеском, шашка, шпоры, эполеты – все золотилось.

Сошел государь с саней, оглянулся, бросил взгляд на воробушек, вздохнул и, будто приступая к тяжелой обязанности, проследовал в подъезд. А горцы-джигиты рассыпались по улице, слезли с коней, один снял с головы шапку, и оказалось, у него совсем не свирепое лицо, а даже доброе, только очень черномазое.

Понятно, в градоначальстве все уже приготовились к встрече высочайшей особы. В числе встречающих был и Анатолий Федорович, и вот каким показался ему самодержец в ту минуту:

«По лестнице шел государь навестить Трепова, останавливаясь почти на каждой ступеньке и тяжело дыша, с выражением затаенного страдания на лице, которому он старался придать грозный вид, несколько выпучивая глаза, лишенные всякого выражения».

Вот так выглядел всероссийский самодержец с близкого расстояния.

Сведущие люди рассказывали о нем:

«Он был чувствительный человек, слезы лились из его глаз, когда он навещал раненых, когда ему сообщали о потерях под Плевной; но когда Плевна пала, после кровопролитного боя, взявшего массу русских жизней, первое, о чем не позабыл император, – это прицепить к сабле георгиевский темляк, право на который он немедленно, с аффектацией подчинения воинскому уставу, попросил у военного министра Милютина».

Воцарясь на российский престол, этот помазанник божий изрек:

«Я ничего не изменю! Сделанное моим отцом – хорошо сделано!»

Эти слова были произнесены императором в 1856 году, а уже через пять лет ему пришлось пойти на отмену в России крепостного права. Но надо отдать должное государю: идя на реформу, нарушая завет отца – Николая I, новый царь понимал, чем это грозит. Еще до обнародования своего высочайшего манифеста об освобождении крестьян, он потребовал ввести по всей России осадное положение.

«Кто может поручиться, – писал он в одной бумаге, – что, когда новое положение будет приводиться в исполнение и народ увидит, что ожидания его, то есть свободы, по разумению его, не сбылись, не настанет ли для него минута разочарования! Тогда уже будет поздно посылать отсюда особых лиц для усмирения. Надобно, чтобы они были уже на местах».

Первым в его царствование поставили у «позорного столба» поэта Михаила Михайлова за революционную прокламацию «К молодому поколению». Вторым поставили Чернышевского и вслед за Михайловым сослали в Сибирь.

Итак, с одной стороны – войска против крестьян, приговоры на каторжные работы. А с другой стороны – чувствительное сердце и «глаза на мокром месте», что и увидели все те, кто наблюдал восхождение царя по лестнице треповского дома.

Стоя с почтительно склоненной головой на лестнице в толпе других чиновников, Кони в эти минуты думал:

«Розгами Трепов пытался наказать революцию и сам оказался наказан. И вот царь спешит публично выразить ему свое сочувствие. Показать, что его симпатии на стороне градоначальника. Увы, двадцать третий год на троне, а понимает толк только в парадах».

5

В спальню к пострадавшему царь вошел не сразу, а сперва посидел в гостиной. Надо думать, дал себе отдышаться, и минут пять его никто не беспокоил, кроме Палена, которого государь, впрочем, сам подозвал.

– Расследование идет, граф?

– Идет, ваше величество, самым экстренным образом, – отвечал Пален. – Все надлежащие меры приняты.

– Грустная история, граф.

– Да, государь. Личная месть.

– Только вчера был закончен процесс «ста девяноста трех», и, я надеялся, уже вбит последний гвоздь в так называемое «хождение в народ». И вдруг сегодня – этот выстрел.

– Виновные будут сурово наказаны, государь.

– Виновные? – вскинул голову Александр II. – Но вы сказали, это дело личной мести, не более.

– Да, государь, не более, я оговорился.

– Ничего более не должно быть, граф. Я разделяю ваше мнение. Никаких «более»! Надеюсь, это будет внушено и прокурору Лопухину.