Санкт-Петербургская быль

– Я все делал, чтоб по-хорошему было, по-человечески, – уже не мог замолчать старик. – Я, прости господи, разночинским этим интеллигентам и потачки давал… Шел на это, что уж тут, как на духу признаюсь. На похороны Некрасова своего человека направил… Боголюбову тому чаю-сахару послал… А в меня пулей!.. – Не удержался старый Федя и еще сказал такое: – Эта пуля… может… назначалась вам, ваше величество, и я… я счастлив, что принял ее за вас!..

Вот при этих словах и возник инцидент.

Собственно, он в них весь и заключался. Сказать царю, что и тебя, мол, могут ухлопать, что от пули, может, тебя я спас, – этакое разве приятно услышать? Эх, простота, простота!

Генерал-адъютант, высокий сановник, а ума как у бакалейщика. Что ты сказал, подумай! Нешто такое говорят царю! Тот, как услыхал эти слова, резко дернул щекой, потемнел весь, повернулся и в сильнейшем раздражении вышел из спальни.

Потом, года через три, эти слова не раз вспоминали. Особенно после 1 марта 1881 года, когда среди бела дня царь пал от бомбы народовольца Гриневицкого на мостовой Екатерининского канала.

Но до тех громовых раскатов еще было далеко.

А градоначальник так ничего и не понял. Показалось ему, что государю не по душе пришлось его, Трепова, миролюбство, его признание в потачках разночинским интеллигентам, а царь, как было хорошо известно, таковых страшно не любит. Народ-де весь горой за него, за царя, а вот разночинская камарилья против.

– И дернул меня черт! – сокрушался Трепов после ухода государя. – А что? И прав государь. Всему виной эта камарилья! Ты ей чаю-сахару, а она в тебя пулей. Так чего ж ей мирволить?

6

Иван Дмитриевич Путилин предугадал точно: стрелявшая не Козлова. И следствие это скоро подтвердило.

Уже через три дня после выстрела жители столицы могли прочесть в «Северном вестнике»:

«Назвавшись Козловой, виновная вскоре отреклась от этого имени, но отказалась назвать свое действительное имя. Адрес, показанный ею в прошении, оказался вымышленным. Под выставленным номером значится пустопорожнее место.

Некоторые соображения, – продолжал осведомленный хроникер, – заставили обратиться к нечаевскому делу, при просмотре которого…»

Позвольте, а это что за «дело»? – спросит тут читатель нашей были. Автор не вправе рассчитывать, что его читатели знакомы с историей всех «дел», какими богат девятнадцатый век России, хотя «нечаевское дело» было достаточно громким. Придется, однако, немного повременить с подробным освещением этого дела. Дойдет и до него очередь, дойдет, друзья. А здесь скажем лишь наиболее нетерпеливым: был такой Нечаев (по его имени и дело), учитель питерской приходской школы, сын простого крестьянина, революционер-народник, кончивший свои дни после десяти лет одиночного заключения в Петропавловской крепости.

При просмотре «дела», получившего название «нечаевского», как сообщал репортер, «обратило на себя внимание сходство примет Козловой с приметами Веры Засулич, привлекавшейся по тому делу вместе с матерью. Последняя была немедленно разыскана на Петербургской стороне, и, когда ей предъявили Козлову, г-жа Засулич сейчас же признала в ней свою дочь Веру».

Среди откликов газет были и такие:

«Нельзя не отметить странную случайность: история на Казанской площади (6 декабря позапрошлого года) случилась в ту минуту, когда России более всего нужно было показать свою силу и единство перед врагами внешними. История на Казанской площади была и в Лондоне и в Константинополе принята за доказательство нашей внутренней слабости. Теперь в не менее горячую минуту стреляют по градоначальнику, и вся история, в связи с историей Боголюбова, имеет опять такой оттенок, как будто она намекает на нашу внутреннюю слабость».

И еще вот что любопытно. Уже после установления подлинных паспортных данных Веры одна из петербургских газет привела следующие подробности о ее поведении: