Санкт-Петербургская быль

«Одна из теток вышла замуж, пошли свои дети – бяколовцы. Ни в Мимине, ни во мне с ней вместе надобности уже не было. Тогда, должно быть, я и испортилась.

Мимина, возможно, любила меня по-своему, но тяжелая это была любовь. Вдвоем со мною она все что-то говорила, говорила по-французски, по большей части что-то тяжелое, неприятное, иногда страшное. Если я норовила отойти от нее, она возвращала меня на место. Когда она говорит со мной, она исполняет свой долг, а мой долг – слушать, пользоваться ее наставлениями, пока она жива.

Скучное я пропускала мимо ушей, а страшное запоминалось… Часто вместо нотаций она говорила стихи: „Где стол был яств, там гроб стоит… Надгробные там воют лики“ (из оды Державина „Бог“). К страшному я причисляла и оду „Бог“, которую так часто декламировала, что невольно лет шести я знала ее наизусть… И ночью, если я не успевала заснуть прежде, чем захрапит Мимина, этот мудреный бог, „пространством бесконечный“, вместе с „ликами“ и другими страхами против воли повторялся в моей голове и мешал мне уснуть.

В том же роде Мимина знала и французские стихи… Потом я открыла, что это стихи Вольтера. Сомневаюсь, знала ли она, что это стихи Вольтера. Что на свете есть безбожники, вольтерьянцы – это я от нее тогда не слыхала…

Она не раз с чувством говорила мне: „Мы здесь чужие, никто нас не пожалеет“. Я живо помню, что такие речи меня сильно огорчали, с этим я мириться не хотела, не хотела быть чужой…

Но чем дальше, тем больше множество вещей твердило мне, что я чужая, не бяколовская…»

Вот горькое признание:

«Никто никогда не ласкал меня, не целовал, не сажал на колени, не называл ласковыми именами. Прислуга при малейшей досаде на меня…»

Тут запись обрывается. Видимо, что-то безрадостное вспомнилось, да не захотелось об этом и писать, – что винить слуг чужого дома!

У юного существа, которого никто не сажал к себе на колени, рано пробуждаются и первые сомнения, и первые мысли о будущем. А тут еще, по мере того как Вера подрастала, тетки начинали все чаще твердить, что ее надо готовить в гувернантки.

Эти разговоры заставляли девочку содрогаться: до смерти не хотелось такой участи. И все чаще Вера задумывалась, все усиливались сомнения в том, чему наставляла и учила Мимина.

«Через 4 года я уже не верила в бога, и легко рассталась я с этой верой. Жаль было сперва будущей жизни, „вечной жизни“ для себя, но жаль только, когда я думала специально о ней, о прекрасном саде на небе. Земля от этого хуже не становилась, наоборот…»

Вера уже подросток, читает книги Пушкина, Лермонтова, повести Гоголя, романы Тургенева, стихи Некрасова, читает жадно все, что попадется под руку. Страсть к чтению у Веры такая, что, пока она не кончит книгу, ее не дозовешься ни есть, ни пить; даже ночами порывалась читать, лежа в постели, но Мимина этого не разрешала. Вера среди ночи тайком зажжет свечу, Мимина проснется, заворчит и погасит.

Книги открыли Вере новый, чудесный мир.