Санкт-Петербургская быль

Вера слышит все это, и одна у нее мысль, одно желание: ушли бы эти люди скорее, а они стоят и всерьез обсуждают, как лучше устроить человека в неволе. Уходите отсюда, как можете вы спокойно толковать о трубах и лестницах галерей, если на одной из них гнусно замучили революционера, человека, возможно, большой судьбы и верного сына России?!

Уходите же, уходите прочь!

После таких посещений Вера, оставшись одна, долго не могла прийти в себя и все ходила, ходила из угла в угол. Приносили еду, она не притрагивалась.

Чувствовалось, к этой узнице тюремная власть относилась как-то мягче и уважительней, чем к обитательницам других камер.

Порой ее провожал в следовательское помещение сам полковник Федоров. И по дороге, в глухом месте коридора, вдруг сочувственно скажет:

– Жаль мне вас, сударыня. Вы так молоды еще… А ничего не попишешь – суд вам будет.

– Скоро ли? – спрашивала она.

– Да говорят, что скоро. Гонят, очень гонят дело.

Иногда он сообщал – все потихоньку, торопливо:

– Много шуму наделал ваш выстрел. Разговоры не утихают… Трепов-то жив, даже поправляться стал.

Он раз сказал еще, словно бы удивляясь:

– Много друзей у вас, оказывается. По городу денежная подписка идет… сборы в вашу пользу. Без конца добиваются справок о вас, требуют свиданий… Прямо покоя нет…

Еду, книги, даже конфеты ей доставляли с воли в камеру часто, и она сама временами не в состоянии была разобраться, что передано матерью, а что – неизвестными доброжелателями.

Но ничего этого ей не нужно было – ни конфет, ни даже книг. Не читалось.

Лежать и думать. Ходить и думать. Стоять (хоть час, хоть два) у стены или даже посреди камеры и думать, думать, думать.

Выстрел будто ударил и по ней. Что-то взбудоражил, что-то оборвал. Казалось, что-то и в ней внутри кровоточит.

Этого она не ожидала.

Позже Вера расскажет в отрывочных записях о своих переживаниях в ночь перед выстрелом.

«Мне казалось, что я спокойна, и только страшно на душе не от разлуки с жизнью на свободе – с ней я давно покончила, – была уже не жизнь, а какое-то переходное состояние, с которым хотелось скорее покончить…

В удаче я была уверена – все пройдет без малейшей зацепинки, совсем не трудно и ничуть не страшно, а все-таки смертельно тяжело».

В этой записи есть что-то недосказанное.

Обратим внимание на слова: «И только страшно не от разлуки с жизнью на свободе…» А дальше так и не сказано: что же пугало Веру? Даже много лет спустя, когда Вера делала эту запись, у нее словно не хватило духу записать все до конца.

Но догадаться нетрудно.

Оказалось, не так просто – нажать собачку и выстрелить…

Вера, конечно, знала, на что шла. Знала, что ее ждут страдания. Но еще в Бяколове развились в ней чувства жертвенности и преклонения перед страданием. В сущности, не одну Веру захватили эти чувства. Их разделяла бóльшая часть людей ее поколения и круга. Стремясь служить народу, они видели исполнение своего долга в готовности отдать за него жизнь, идти на любые страдания, часто даже сознавая, что народу все это действительной пользы не принесет и ничего в его судьбе не изменит.

«Народ страдает, пострадаем и мы», – говорили эти люди.

Вот и Вере казалось, что ее долг – пострадать, отдать жизнь за праведное дело. Но сколько Вера в ту ночь перед выстрелом в Трепова ни повторяла стихи Некрасова о «терновом венце», которые ей давно полюбились, смятение в душе девушки нарастало. Выстрелить в человека, боже! Трепов, конечно, злодей, лютый изверг, но что даст выстрел, что изменит? Нет, нет, об этом Вера не хотела думать, все равно она исполнит свой долг и накажет зло, а там будь что будет – так говорила себе Вера в ту ночь, но успокоение не приходило. Мутился разум, сердце тяжело билось.