Санкт-Петербургская быль

Вот койка. Можно лечь и думать. Можно ходить и думать. А можно просто стоять посреди камеры или у серой шершавой стены и решительно ничего не делать, даже ни о чем не думать.

Следовало бы здесь сказать, к чему же, однако, привели Веру ее раздумья о прошлом. Ведь так она мучилась в первые дни пребывания за решеткой! Так хотела разобраться в самой себе, понять, для чего было все? Верной ли дорогой она шла?

Да, мучилась, да, очень переживала, перебирая в памяти прошлое, все, все, вплоть до выстрела. И хотя пока ни к чему не пришла, немного успокоилась. Что поделаешь, если так уж сложилась жизнь?

Пожалуй, нет оснований гордиться всем тем, что было в ее прошлом. Вот единственное, в чем она уверилась. Но снисходительный ум нашел бы и оправдание: чем дышало революционное поколение Веры, тем жила и она. Питала те же надежды, разделяла те же заблуждения и разочарования.

Ходили «в народ» с пропагандой, мечтали о «фаланстерах» – дворцах для общественных коммун, о социалистических общинах крестьян, потом увлеклись «конными отрядами». Теперь ясно: все увлечения и усилия народников не изменили жизни, не принесли России воли. Не тот путь, видно, не та дорога. Ей-то, Вере, сейчас уж все равно; кончена ее борьба и, наверное, жизнь (а эта мысль и была, пожалуй, главной причиной ее нынешнего успокоения). Но другие пойдут дальше и отыщут более верный путь. «Настоящий день», о котором мечтал Добролюбов, наступит!

В эти дни мучительных раздумий Вера все чаще приходила к мысли, что и ее выстрел – не тот путь, которым должен идти революционер. Вспоминалось, как в день похорон Некрасова, споря в трактире, Плеханов утверждал, что оружие поднимают лишь для великой цели.

«Не знаю, не знаю, – говорила себе Вера, – может, мой поступок и не подходит под такое определение, а не могла я иначе поступить».

Снова, как тогда же в трактире, приходили на память слова Чаадаева: мало, чтоб ум был прав, надо, чтобы и сердце было право. Вера и выполнила веление сердца, хотя ее собственный ум протестовал против того, чтобы поднимать руку на человека.

Все тогда решил жребий. Участь Веры могла выпасть Маше Каленкиной. Судьба распорядилась иначе. После того как девушки в ту январскую ночь потянули жребий, отступать было невозможно. Маша плакала, что не ей достался жребий. И слезы подруги укрепили решимость Веры.

Теперь все позади… Что ж волноваться, переживать?

3

И вдруг, уже в один из первых мартовских дней, в душе Веры Засулич снова все всколыхнулось. В этот день ее навестила Люба Корнилова.

Добилась-таки Любушка свидания с заключенной и притащила целую корзину съестного. Принесла с собой даже пяток свеженьких апельсинов, которых в это время года можно было купить в Питере лишь за большие деньги. С разрешения Федорова свидание состоялось в камере Веры. Как обрадовалась узница счастливой возможности повидаться с Любушкой, поговорить с ней!

– Вы не представляете, Верочка, что творится, – рассказывала Люба, то и дело всплескивая пухлыми ручками и вся светясь радостной улыбкой. – Гром и молния! Царь-пушка не выстрелила бы оглушительнее, чем ваш «бульдог». Шум невероятный! Звон во всех слоях общества! Небывало! Потрясающе! Все вас героиней считают, и вы такая и есть, право!..

И часто Люба добавляла:

– Клянусь вам! Истинный крест!

Приходилось клясться и креститься, потому что узница восприняла слова посетительницы как-то странно. Лицо Веры словно окаменело, глаза остановились.

– Ну вряд ли… Не может быть, – бормотала она. – Вы не то говорите, Люба. Какая я героиня?

– Как же так – не то, дорогая вы моя! – опять всплескивала гостья руками. – Да вы сами не знаете, кто вы! Великая страдалица! И для всех вы такая! Заступницей вас называют! А я вдруг, получается, пришла вводить вас в заблуждение? Боже, да поверьте же, вот клянусь вам!

У Веры брызнули слезы. Любушка, не понимая, что происходит с узницей, продолжала выкладывать новости, которых у нее был целый короб.

– Следствие закончено, слава богу, и суд будет уголовный, с присяжными. Это уже известно… Мы через кое-кого все узнали… Привет вам шлют все, все, все! Называть не буду, не велено… И вы, пожалуйста, тоже не спрашивайте.

Люба оглядывалась опасливо на дверь (гостье нравилось, должно быть, чувствовать себя сообщницей конспиративного дела, хотя знала она мало) и говорила, что ни одного имени не может назвать, но Вера должна сама обо всем догадаться.

– Одно знайте: друзей у вас много, очень много, – скороговоркой уверяла Люба. – Теперь вот что: судить вас будет Кони, и это тоже радует. Не только милый человек, но и в высшей степени порядочный!