Санкт-Петербургская быль

Не называя имени, Люба дала понять, что Плеханова в столице нет – уехал вскоре после похорон Некрасова куда-то по «своим делам» (тут снова последовала оглядка Любы на дверь), и это очень жаль: с ним хорошо было бы посоветоваться – человек блестящего ума, да нет его здесь, что делать? Но с другими товарищами совет был, и серьезный. Да! Очень серьезный! И все пришли к единому мнению: защитником должен быть присяжный поверенный Александров, лучшего не сыскать! И как только ей, Вере, вручат обвинительный акт и спросят: «Кого, сударыня, вам угодно взять своим защитником?», то Вера должна назвать Александрова.

– Хотели было двух адвокатов вам подобрать, – рассказывала Люба. – Но когда наши пришли к Александрову и поговорили с ним, то он сказал: «Я сочту за честь, если мне одному доверят ее защищать», то есть вас, Вера. Какой адвокат! На последнем процессе «Ста девяноста трех» он себя показал как прекрасный защитник!

Вера слушала, по-детски всхлипывала, ладонью вытирала со щек слезы. Вдруг пошла в угол пить воду, словно ей нехорошо стало. Долго пила из тяжелой оловянной кружки, потом, ставя ее на место, проговорила:

– А зачем меня защищать? Я произвела выстрел и должна понести наказание.

Услыхав такое, Люба, несмотря на всю свою воспитанность, не удержалась от крика:

– Да вы в своем ли уме, Вера? Или шутите так?

Вера уселась на койку и сказала, страдальчески морщась:

– Извините, Любушка, я должна лечь.

– А что с вами, боже? Может, врач нужен?

– Нет, нет… Все обойдется… Но защитника мне не надо…

Любушка потеряла способность что-либо понимать. Как – не надо? С ума сошла совсем! Не хочет даже, чтобы ее защищали на суде! А в революционных кругах Питера, как знала Любушка, на судебный процесс Веры возлагают особые надежды. Его хотят сделать громким, чтоб история с Боголюбовым и все злодейство Трепова смогли получить самую широкую огласку. Но как объяснить это все здесь, в камере? За дверью могут подслушивать.

– Вера! Вера! Верочка! – только твердила Люба в отчаянии. – Вы потом все поймете, а сейчас, ради бога, не… не надо! Раз вы чувствуете себя так плохо, я сейчас уйду, но вы… не должны отказываться. Умоляю!

Тут и у Любы показались слезы. Вот так неожиданность! Что с Верой творится? Сама не желает, чтобы ее защищали на суде!

Ушла Любушка, расстроенная тоже чуть не до обморока.

4

Свидание с Любушкой все же оказало благотворное влияние на узницу. О Вере заботятся, о ней думают, ей хотят помочь. Кто-то уже взял на себя хлопоты о ее защите. Замахиваются и на нечто большее, чем защита, – замышляют и самый процесс обратить против власти и сделать «громким».

А Вере и не надо этого, не надо совсем. Дело, которое она сделала, может, и громкое, а она, Вера, хотела бы тихо сойти с жизненной сцены. Без шума. Не любит этого Вера, не выносит и никогда не стремилась к славе. Но, подумав немного после ухода Любы Корниловой, Вера снова стала успокаиваться. Даже ощутила какую-то странную радость от мысли, что она принадлежит к особому кругу людей, с которыми ее связывает не родство, не личная дружба, а нечто иное. Это люди одной судьбы, ее братья и сестры по организации, по убеждениям. Кажется, сегодня Вера впервые ощутила это так остро.

Накидав ломтики апельсина в кружку и налив туда кипятку, Вера наслаждалась вкусным напитком, как вдруг ее позвал к себе Кабат. Когда Вера уселась перед ним и приняла свою обычную позу неприступного безразличия, он объявил узнице, что следствие подошло к концу. Но Кабат не был бы Кабатом, если бы на том и поставил точку. Он решил напоследок потешить душу. Пригласив Веру ознакомиться с протоколами следствия, Кабат сказал, щуря в усмешке глаза:

– Можете не обольщаться. Судить вас будут не сенаторы Особого присутствия, а суд присяжных, как простую уголовницу, будто воровку с Апраксина рынка.

Вера не вытерпела и сразу взвилась:

– Вы не имеете права меня оскорблять, господин следователь!

Мелкая душонка Кабата сразу вся обнаружилась. Обида и злость клокотали в нем и заглушали то человеческое, что в нем еще сохранялось.

– А вы чего хотели бы, милая? – грубо-фамильярным тоном повел он разговор. – Возможно, хотели бы прослыть, как Софья Бардина на процессе «пятидесяти»? Или как Ипполит Мышкин на последнем процессе? Нет, уважаемая, вас просто… высекут судебным приговором, небось даже похлеще Боголюбова. Но тому мошеннику дали двадцать пять розог, а вам дадут за выстрел двадцать лет каторги! В лучшем случае вы можете рассчитывать на десять лет, – продолжал Кабат, явно теряя самообладание, – но прежде, по выражению господина прокурора, вам так «вымажут морду сапогом», что опозорены будете в глазах общества не меньше, чем ваш Нечаев, не говоря уж о вашем Боголюбове!

Вот где Вере понадобилась вся сила воли, чтобы не закричать, не наброситься с кулаками на Кабата. И тут надо объяснить, чтó среди других причин привело и ее в ту крайнюю степень возбуждения, при которой человек теряет самообладание.

Несколько слов о судьбе Нечаева. Мы как-то упустили раньше об этом сказать, хотя событие давнее.