Санкт-Петербургская быль

«– В таком случае я вынужден отказаться от обвинения Засулич, – сказал он, – так как не могу громить ее и умалчивать о действиях Трепова. Слово осуждения, сказанное противозаконному действию Трепова с прокурорской трибуны, облегчит задачу обвинения Засулич и придаст ему то свойство беспристрастия, которое составляет его настоящую силу…»

Что-о-о? Осуждать самого Трепова! О нет!.. С этим Лопухин не согласился, но продолжал настаивать на том, чтобы Андреевский взял на себя обвинение Засулич.

«Лопухин стал его уговаривать, то тупо иронизируя над либеральным знаменем, которым прикрывался Андреевский, то уговаривая его и упрашивая, то показывая когти и внутренне скрежеща зубами, то заверяя его, что это не служебный, а частный разговор. „Зачем вы меня уговариваете, – сказал ему наконец Андреевский, – когда вы можете мне предписать? Дайте мне письменный ордер, и я уже тогда увижу, что мне делать: подчиняться или…“ – „Оставить службу? – перебил его Лопухин. – Да я этого не хочу, что вы?!“ И, уверив его еще раз, что разговор имеет совершенно частный характер, он отпустил его и потребовал к себе Кесселя»…

Вот и названо имя того, кто стал обвинителем подсудимой. Кессель.

Кони, услышав это имя, только расстроенно махнул рукой. Как нарочно, все складывалось явно к выгоде защиты. Кессель – личность бесцветная, хотя и давно служит в прокуратуре столицы. Соотношение сторон – обвинения и защиты – заранее предрекали слабость первой и силу второй.

Да, из всех возможных противников, с которыми Александрову предстояло скрестить шпаги на судебном заседании 31 марта, ему попался наиболее слабый.

«Хорошо это?» – спрашивал себя Кони и не находил ответа.

Но, верный чувству порядочности, он не смог не одобрить в душе благородного поведения Жуковского и Андреевского, отказавшихся взять на себя роль обвинителей на процессе Веры Засулич. Прокуроры – и отказались! Даром это им не пройдет, а все же не побоялись!

А Кессель по слабости духа дал согласие…

3

То, что Вера переживала в самые последние дни перед судом, пожалуй, с такой силой больше уже не повторится в ее жизни. В тюремной одиночке человек порой теряет контроль над своим поведением.

Вера крепилась, понимала, что сейчас от нее требуется больше мужества и выдержки, чем даже в момент выстрела на Гороховой. Мужество ведь дается лишь тому, кто уверен в себе и сознает свою правоту. А если ее, Веру, так изводят мысли о совершенном, если ее тянет еще до суда саму себя казнить, то это страшный признак, а не только слабость.

«Надо верить в то, что делаешь, – твердила она себе в тысячный раз. – Вот и верь!»

Но за день до суда уже под вечер она вдруг срочно захотела увидеться и поговорить с Александровым, который был в этот день чем-то занят и у нее не побывал. Полковник Федоров послал за ним по просьбе Веры нарочного.

Часов в семь вечера Александров пришел и с порога объявил Вере:

– Ну вот я! Очень хорошо, что вы меня позвали. Кстати, и мне надо кое-что вам передать. А у вас, видимо, что-нибудь важное?

– Нет, – ответила Вера. – Впрочем, да. Скажите, пожалуйста, вы хорошо помните поэму Рылеева «Наливайко»?

Александров, судя по его лицу, ничему не удивился, с явным удовольствием присел на табурет, выдохнул:

– Ох, устал, – потом ответил Вере деловым тоном: – Да, конечно, помню.

Вера сидела на краю койки в той самой позе, в какой, бывало, сидела на допросах у Кабата: стан выпрямлен, голова гордо поднята, руки на коленях теребят носовой платочек.

– Позвольте напомнить вам одну строфу, – попросила узница. – Только одну!..

– О ради бога!

Вера прочитала несколько строк из «Наливайко». Герой поэмы говорит на исповеди, что любые грехи и преступления он готов принять на душу во имя общественного блага и прежде всего ради великой цели:

Чтоб Малороссии родной,Чтоб только русскому народуВновь возвратить его свободу…

– Ну что ж, – сказал Александров, когда Вера закончила. – Стихи эти известны мне, конечно.