Санкт-Петербургская быль

Вера в упор смотрела на него, смотрела долго, пытливо, потом тяжело вздохнула и, видимо наконец решившись, спросила:

– Вы не стали бы осуждать Наливайко?

Александров улыбнулся. На догадки он был быстр, и одна из них ему уже кое-что подсказала, именно: ни в коем случае не следует медлить с ответом.

– Вопрос понятен, – начал он. – И вот что я думаю, – продолжал он проникновенно и очень серьезно: – Благородство душевного порыва таких народных героев прошлого, как Наливайко, для меня вне сомнений. Идея общего блага и свободы, идея всечеловеческого обновления находила и находит немало фанатиков, которые…

– Как? – перебила Вера. – Фанатиков? Простите, но разве наше чувство возмущения против неправды, против зла и несправедливости есть фанатизм? Я хотела бы, однако, понять… узнать ваше мнение: вправе ли человек совершать жестокость даже во имя общего блага? Ведь и само чувство справедливости можно таким образом оскорбить! Скажите, святая радость доброты и всепрощения разве не лучше? Разве стали бы вы отрицать, что преступление, как и всякая жестокость, опустошает душу?

Александров встал.

– Минуту, сударыня. Я попрошу принести свет.

За оконцем камеры сгущались мартовские сумерки. Александров постучал в дверь. Явился служитель и по требованию защитника тотчас принес зажженную керосиновую лампу.

А Вера, будто уже до конца выговорилась, сидела теперь понуро, тихо, пригорюнилась и с безучастным выражением лица смотрела в угол.

Вдруг она оживилась, словно опомнилась.

– Я знаю, – заговорила она, – вы скажете: бывают поступки жестокие, но святые. И начнете затем сводить нравственные нормы к понятиям полезного и необходимого, но ведь так все на свете можно оправдать! Любое злодеяние, любое преступление! И если, например, я, исходя из своих социалистических убеждений, стану…

Он перебил:

– Вера Ивановна, голубушка!

– Погодите, я еще не все сказала…

– А я хотел бы тоже кое-что напомнить вам, и теперь моя очередь это сделать! – настаивал он. – В вашем настроении я ощущаю то благородное и великое чувство, которое один философ объяснял естественным правом человека на наказание самого себя. И я вполне готов понять вас, сударыня. За каждым из нас сохраняется это право. Оно, мне кажется, великий дар человечеству. Скажу всю правду, – продолжал он, вдруг словно бы виновато улыбнувшись. – Я лично не сторонник крайних акций и о революционных теориях не берусь судить. Но вот что для меня непреложно: злой тирании крепостнической власти и любому попранию человеческого достоинства надо сопротивляться, тут и сомнений быть не может. Торжество жестокости – вот что такое случай с Боголюбовым. Самое страшное зло – это то, которое творится под эгидой закона! А мы живем с вами в империи, где зло творится повсеместно и повсечасно…

4

Вот так они разговаривали, часто перебивая друг друга, хотя оба хорошо были воспитаны и при других обстоятельствах не стали бы этого делать. Но сейчас каждый стремился поскорее высказать свое, возразить другому тотчас же, иначе, казалось, возможность такая будет упущена. Так бывает, когда люди касаются острой темы и в жарком споре ищут истину.

Но зря они так торопились. Разговор у них потом пошел хороший, спокойный. Каждый, не перебивая, давал возможность другому высказать мысль до конца.

Вера рассказала, как вел допросы Кабат. Поплакала, не стесняясь, когда передавала последний разговор с ним, когда он грозил ей и предсказывал, что на суде ей «вымажут всю морду сапогом» и она будет навеки опозорена. Призналась Вера, как много пережила с момента выстрела, как часто здесь же, в камере, себя казнила, как снова и снова пыталась найти ответы на мучающие ее вопросы и все равно так ни к чему не пришла. О, не для будущего ей важны эти ответы, у нее нет будущего, один мрак впереди, но для самой себя, для того чтоб перед собой быть честной, она должна знать, «что она такое была» и «что такое есть».

– Ведь через какие-то законы я переступила, так или нет? – спрашивала она голосом, дрожащим от волнения и сдавленным от внутренней боли. – Так ведь, да?

Она требовала ответа: как же он станет ее защищать? Не возьмется же он доказывать на суде, что выстрела не было!

– Дело не в выстреле, – убеждал ее Александров. – Вы сами должны хорошо понимать, какие большие вопросы поднял ваш поступок.

– Нет, – возражала Вера. – Я сейчас ничего не стала понимать. Я растерялась. Если отнять у меня то, что мною двигало, мою жертву, то останется на суде одно – преступление!

Он горячо доказывал, что именно этого-то не следует ей опасаться. Нет, не следует! То, что она назвала жертвой, не может быть отнято у подсудимой, вот в том-то и все дело!