Санкт-Петербургская быль

«В беседах с друзьями и знакомыми, наедине, днем и ночью, среди занятий и без дела Засулич не могла оторваться от мысли о Боголюбове, и неоткуда сочувственной помощи, неоткуда удовлетворения души, взволнованной вопросами: кто вступится за опозоренного Боголюбова, кто вступится за судьбу других несчастных, находящихся в положении Боголюбова? Засулич ждала этого заступничества от печати, она ждала оттуда поднятия, возбуждения так волновавшего ее вопроса. Памятуя о пределах, молчала печать. Ждала Засулич помощи от силы общественного мнения. Из тиши кабинета, из интимного круга приятельских бесед не выползало общественное мнение. Она ждала, наконец, слова от правосудия. Правосудие… Но о нем ничего не было слышно. И ожидания оставались ожиданиями. А мысли тяжелые и тревоги душевные не унимались. И снова и снова, и опять и опять возникал образ Боголюбова… И вдруг внезапная мысль, как молния сверкнувшая в уме Засулич: „О, я сама! Затихло, замолкло все о Боголюбове, нужен крик, в моей груди достанет воздуха издать этот крик, я издам его и заставлю его услышать!“ Решимость была ответом на эту мысль».

6

Пален как-то вдруг исчез, и Кони увидел зал, уже готовый к взрыву.

«Да, это революция, – мелькало в уме, – революция на трибуне».

Полного оправдания Засулич он не желал, нет. Вовсе не ради того, чтобы оправдаться перед Паленом, а чтобы быть чистым перед собственной совестью, он говорил себе: конечно, ее оправдание было бы слишком большим вызовом государю и всей власти империи.

«Ах, как глупо все пошло с самого начала, – сокрушался Анатолий Федорович. – В дикой спешке сляпали дело и давай торопить: скорее засудите ее! Действительно, кого Юпитер хочет наказать, того прежде всего лишает разума».

Ведь насколько лучше было бы отложить все это на летние месяцы! Публики в столице меньше… Анатолий Федорович советовал же Лопухину отложить суд до июня – июля. Не послушались его совета. «Но я вовсе не сторонник революции, – не мог успокоиться Кони. – Пален роялист, но и я не якобинец и подавно не санкюлот».

Александров заканчивал, и вот что представлялось сейчас глазу еще одного из очевидцев:

«Ясно помню фигуру Александрова, точно выросшего на целую голову, и его властный голос, гремевший в зале. Помню, как зал, точно загипнотизированный, смотрел ему в глаза и жил его мыслями и чувствами. Помню, что и Засулич, которая сама не заметила, как перестала рыдать, и, выпрямившись, сидела, впившись глазами в вдохновенное лицо оратора. Сидела как зачарованная тем, что говорил он о ее мыслях и переживаниях».