Санкт-Петербургская быль

«На меня нападают за потворство Александрову, то есть находят, что следовало его обрывать, стеснять и даже лишать слова. Но за что? Речь его была талантлива, тон ее сдержанный… И притом самое сильное место речи Александрова – „экскурсия в область розог“ – было построено очень искусно, начинаясь очерком благодеяний государя, избавившего Русь от постыдного свиста плетей и розог и тем поднявшего дух своего народа. Запрещение говорить об этом было бы совершенно бестактно, ввиду ловкой находчивости защитника могло бы вызвать заявление, что он со скорбью подчиняется требованию молчать о деяниях монарха, именем которого творится суд…»

Пункт за пунктом Анатолий Федорович заранее отвергал все возможные обвинения и сам понимал, что во внимание это принято не будет.

Позвонить надо, позвонить! Но минуты шли, а Кони все не решался. И в поразительной тишине все громче звучал голос Александрова.

«Вот в эту-то пору, – говорил он, – через пятнадцать лет после отмены розог, которые, впрочем, давно уже были отменены для лиц привилегированного сословия, над политическим осужденным арестантом было совершено позорное сечение. Обстоятельство это не могло укрыться от внимания общества; о нем заговорили в Петербурге, о нем вскоре появляются газетные известия. И вот эти-то газетные известия дали первый толчок мыслям Веры Засулич. Короткое газетное известие о наказании Боголюбова розгами не могло не произвести на Засулич подавляющего впечатления. Оно производило такое впечатление на всякого, кому знакомо чувство чести и человеческого достоинства.

Человек, по своему рождению, воспитанию и образованию чуждый розги; человек, глубоко чувствующий и понимающий все ее позорное и унизительное значение; человек, который по своему образу мыслей, по своим убеждениям и чувствам не мог бы без сердечного содрогания видеть и слышать исполнение позорной экзекуции над другими, – этот человек сам должен был перенести на собственной коже всеподавляющее действие унизительного наказания.

Какое, думала Засулич, мучительное истязание, какое презрительное поругание над всем, что составляет самое существенное достояние развитого человека, и не только развитого, но и всякого, кому не чуждо чувство чести и человеческого достоинства!..»

Все внутри у Кони онемело. Перед его глазами явственно очертилось суровое лицо Палена. И временами Кони даже слышал его крик:

«Эти мошенники! Эти девки! Их пороть, пороть надо, только пороть! Да заодно кавалеров их! А вы, уважаемый Анатолий Федорович, позволили дать им всем поголовно полное оправдание!..»