Санкт-Петербургская быль

«Вера Ивановна Засулич принадлежит к молодому поколению, – говорил Александров. – Она стала себя помнить тогда уже, когда наступили новые порядки, когда розги отошли в область преданий. Но мы, люди предшествовавшего поколения, мы еще помним то полное господство розог, которое существовало до семнадцатого апреля 1863 года. Розга царила везде: в школе, на мирском сходе, она была непременной принадлежностью на конюшне помещика, потом в казармах, в полицейском управлении… В книгах наших уголовных, гражданских и военных законов розга испещряла все страницы. Она составляла какой-то легкий мелодический перезвон в общем громогласном гуле плети, кнута и шпицрутенов. Но наступил великий день, который чтит вся Россия, – семнадцатое апреля 1863 года, и розга перешла в область истории. Розга, правда, не совсем, но все другие телесные наказания миновали совершенно. Розга не была совершенно уничтожена».

Александров говорил о розге, и слышалось за этим вековое горе подневольного народа, стыд и гнев. И то, что произошло с Боголюбовым, оказывалось лишь одним из эпизодов бесконечных унижений, которым подвергаются в империи миллионы людей, и в особенности те, кто ради ближнего – «за великое дело любви» – отдает и молодость и жизнь.

«Что же делать? – мучился Кони. – Остановить его? Позвонить?»

Казалось, в колокольчике – пуды, пуды меди, не хватит сил его поднять. Ведь правда же, тысяча раз правда то, что говорит смелый человек этот!

«Когда в исторической жизни народа нарождается какое-либо преобразование, которое способно поднять дух народа, возвысить его человеческое достоинство, – продолжал Александров, – тогда подобное преобразование прививается и приносит свои плоды. Таким образом, и отмена телесного наказания оказала громадное влияние на поднятие в русском народе чувства человеческого достоинства. Теперь стал позорен тот солдат, который довел себя до наказания розгами, теперь смешон и считается бесчестным тот крестьянин, который допустит себя наказать розгами».

Кони пытливо оглядывает со своего места замерший в тишине зал, косится на Сербиновича и Дэна (последний уже получил записку, переданную через судебного пристава, что жена родила мальчика), на присяжных.

«Понимают ли все эти люди и вся эта публика, что происходит? – думал Анатолий Федорович. – Это уже не процесс над Засулич. Александров защищает честь и достоинство каждого из нас!»

Анатолий Федорович знал: особенно его будут упрекать за то, что он допустил «экскурс» защитника в историю розги. И заранее отвечал своим хулителям почти теми же словами, которые выскажет Палену: