Сатирическая история от Рюрика до Революции

Не прошло и трех минут, как Распутин стоял перед пухлой дамой и сурово твердил:

– Голос мне был, Аннушка… Ступай, мол, вот к тебе и скажи, чтобы дала три рубля.

– Голос? – робко переспросила пухлая дама.

– Ага. Он, – подтвердил Распутин.

– Может, больше, Григорий Ефимович? – удивилась скромности внутреннего голоса пухлая дама.

– Это ты верно, – пророчески бросил Распутин, – два голоса было: один говорит, попроси три рубля, а другой говорит – проси все семь с полтиной.

С этого дня мистический голос окончательно завладел Распутиным. Целый день он не давал ему покоя.

– Вы что, Григорий Ефимович?

– Да вот голос сейчас был. Кого, говорит, первого встретишь, тот тебе две бутылки коньяку и сапоги новые пришлет на дом.

– Вам на Гороховую можно послать?

– А хоть и туда, сынок. Дар все равно даром останется, куда его ни пошли.

Странный голос быстро устроил все личные дела Распутина.

Не проходило и ночи, чтобы он не потребовал от и знакомых Григория Ефимовича чего-нибудь нового, начиная от трехрядной гармошки и кончая тридцатью тысячами на текущий счет…

Так началась карьера Распутина – о чем писать не позволяли.

Как она кончилась – это уже можно прочесть.

Я только дал необходимое вступление.

Вся правда о Распутине (И. Ковыль-Бобыль)

Часть I. Распутин: конокрад и хлыст

В тайге «с работы»

В расстоянии около пятисот верст от r. Сургута, густой девственной тайгой, широко раскинувшийся по обе стороны реки Оби, в средней части Тобольской губернии, медленно продвигались верхом, ведя еще по одной лошади в поводу, двое мужчин.

По одежде они были похожи на зажиточных сибирских крестьян.

Взмыленные лошади осторожно ступали, сторожко пофыркивали, нервно прислушиваясь к треску под ногами сухих веток.

Сумерки только стали сгущатся. Тайга была полна таинственным переливом лесных звуков, то тихих, гармоничных, убаюкивающих, то страшных, грозных, предвещающих близкую бурю.

Ехали оба молча, наклоняясь и отстраняя руками преграждавший путь лесной молодняк. Один из них прервал молчание.

– Пора 6ы, паря, отдохнуть и нам, и лошадям.

– Давно бы пора, да вишь, ни полянки тебе никакой, ни заимки.

– Где уж тут заимка, не видишь разве – самой заматерелой тайгой едем. Стой! Гляди вправо, кажись, поляночка, а?

– Будто поляна. Поворачивай!

Свернули вправо, и действительно, вблизи, в вечернем сумраке, обрисовалась большая поляна, покрытая высокой травой. Спешились, стреножили лошадей и пустили пастись. Собрали сухих еловых и сосновых веток, развели костер, расположились около, сняв с плеч берданки и положив их, вместе с патронташами, рядом с собой, на всякий случай.

Костер весело потрескивал, выбрасывая черные клубы дыма. Тихие летние сумерки струили крепкую, бодрящую прохладу, и делалось от нее зябко и приятно. Оба лежали у костра молча, раскуривали трубки, изредка лишь вспугивая руками лесную мошку, все-таки наседавшую на них, несмотря на дым, который мошка не любит и избегает.

– Кеш, а Кеш! Подложи-ка елочек в костер: больно мошкара докучает.

– А ты рыло закрой сеткой, вот и докучать не будет. Между прочим, можно и елочек подбросить, дело не трудное.

Тот, которого товарищ назвал Кешей, встал, лениво потянулся и пошел собирать сухолом. Принес большую охапку, бросил в костер. Он сразу затрещал на все лады, задымил темными пахучими клубами, а потом вспыхнул, озарив поляну ярким светом. Стало тепло, весело, и Кеша возобновил прерванный разговор.

– Думаю я так, Григорь, што таперя не надо стремить…[1] Отмахали мы верстав более полтыщи, и где жа им за нами угнаться. Да и тайга не выдает, матушка, широка она и агромадна, конца-краю нет. В тайге што на воде – следа не видно.

– Пустой ты человек, Кеш, как я вижу. Пофартило нам, четыре добрых конька купили[2], так почему жа не стремить. Мало ли тут старателей разных бродит. Невзначай набредут, вот и тю-тю наши коньки, поминай как звали. Коньки-то добрые, в самый раз в Тюмень, на ярмарку. Сармак[3] за них можно взять хороший: полкосой, а то и более, если продавать не на блат.

– То-то и оно-то, если не на блат. А как же иначе? Не нам же с тобой, Гришух, на ярмонку выводить. Без Каина не обойтица. Беспременно надоть Каину продать, а то, не ровен час, засыпися, не к ночи, да и не про нас будь сказано. Што мы фартовые, в Тюмени не то што менты[4] – и грудные дети знают. Што жа касаемо женского пола, тебе все тюменьские бабы знакомы. Кто Гришуху Сухостоя, он жа Распутин, из тюменьских девок не знает. Больно уж падок ты, Григорь, до бабьяго дела, вот што. Пропадешь из-за них, верно говорю.

– Не твоего ума дело. А што касаемо Каина – правильно, ему, злодею, продать надо. Жаль, добрые коньки, не хочется даром отдать. Сармак, паря, во как нужен. Дело одно я задумал, да не по плечу оно тебе, а потому и сказывать не буду.