Сатурналии

(24 , 1) Когда Претекстат завершил на этом [свою] речь, все, обратив к нему лица, выдали оцепенением [свое] восхищение. Затем стали хвалить: один - [его] память, другой - ученость, все [вместе] - набожность, утверждая, что он является единственным, знающим скрытую природу богов, что он один только и может постигнуть божественное благодаря уму и высказать благодаря дарованию [оратора]. (2) Между тем Евангел говорит: "Право, я удивляюсь, что можно было постичь действие стольких божеств. А когда бывает беседа о божественном, [вы] стремитесь [к тому], чтобы по каждому отдельно [божеству] призывать в свидетели нашего Мантуанца, [а не] к тому, чтобы [она] происходила, как думается, с обсуждением [его высказываний]. (3) Неужели бы я поверил, что он, хотя [и] сказал "Либер с Церерой" {94} вместо "солнце и луна", поместил это не из-за подражания другому поэту, слыша, что так говорят, [но] почему [так] говорят, не сведущий? (4) Пожалуй, как греки превозносят все свое до бесконечности, мы тоже хотим, чтобы философствовали даже наши поэты, хотя сам Туллий, который не меньше преподавал науку философствования, чем [науку] речи, сколько раз рассуждает или о природе богов, или о судьбе, или о прорицании, [столько раз] умаляет [ту] славу, которую он приобрел благодаря красноречию, вследствие неискусного изложения вопросов".

{94 См. выше: 1. 18,23.}

(5) Тогда [высказался] Симмах: "О Цицероне, Евангел, который [сейчас] не подлежит осуждению, мы потом подумаем. Теперь [же], потому что у нас хлопоты с Мароном, ответь - ка, я прошу, считаешь ли ты труды этого поэта пригодными только для наставления детей или признаешь, что в них присутствует [и нечто] другое, более глубокое? Ибо мне кажется, что ты до сих пор так произносишь Вергилиевы стихи, как мы, будучи мальчиками, распевали их, когда [нам] читали наставники".

(6) "Напротив, - [ответил Евангел], - так как мы, Симмах, были мальчиками, мы восхищались [им] без рассуждения, да и видеть [его] недостатки [нам] было недоступно и из-за наставников, и из-за возраста. Однако кто вообще будет бесстыдно их отрицать, когда он сам [в них] сознавался. Ведь он, умирая, завещал свое творение огню. Что [же] заботило [его], кроме предотвращения урона своей славы в [глазах] потомства? И заслуженно. (7) Ибо он стыдился будущих суждений о себе, в случае если бы прочитали просьбу богини, {95} вымаливающей для сына оружие у мужа, которому она была женой, но узнала, что она не от него прижила дитя, или [в случае] если бы обнаружилось много иного очень постыдного или в словах, то греческих, то варварских, или в самом построении сочинения".

{95 См.: Вергилий. Энеида. 8, 383.}

(8) И так как все ужаснулись [слов] говорящего, Симмах присовокупил: "Такова вот, Евангел, слава Марона, что ее не увеличивают ничьи похвалы [и] не умаляет ничье порицание. Впрочем, то, что ты бранишь, может защитить кто угодно из плебейской когорты грамматиков, [и] пусть не ищут в таких оправданиях [поэта] несправедливости в отношении нашего Сервия, который, по моему мнению, превосходит ученостью прежних наставников. Но я спрашиваю, [не] кажется ли, что хотя тебе и не понравилось мастерство стиха у такого [большого] поэта, но понравилась [его] ораторская жилка, которая в нем же весьма сильна?"

(9) Сперва Евангел встретил эти слова смехом. Затем обронил: "О Геркулес! Остается наконец объявить Вергилия [еще] и оратором. И [это] неудивительно, так как ваша угодливость привела его и к философам".