Сборник статей, воспоминаний, писем

   В творческой жизни Качалова Блок занимал совсем особое место, несмотря на то, что корни их творчества уходили в разную социальную почву, и многое, что было дорого Блоку, Качалову было совсем не свойственно. Так органически была ему чужда и непонятна вся блоковская мистика: в молодые годы Качалов формировался в атмосфере традиций русских революционных демократов. С Блоком Качалова сближали живое, острое чувство родины и большая строгость к себе, к своей "жизни в искусстве". Особенной любовью любил он у Блока стихи, в которых были затронуты эти темы: "На поле Куликовом", "Опять, как в годы золотые", "Соловьиный сад", "Пушкинскому Дому", "Коршун", "На железной дороге", "Скифы", "Двенадцать" и другие. В. И. много читал стихи Блока на эстраде, но они оставались ему интимно-близкими -- "вот тут, у самого сердца". У Качалова было тяготение ко всей творческой личности Блока, которого непосредственно он мало знал, редко встречался. Личность поэта для него раскрывалась в искусстве. Его смерть В. И. пережил трудно. Почти через полгода он еще не остыл: "Много, упорно и неотвязно думаю о Блоке. Не могу понять, принять и примириться. Иногда вздрагиваю от ужаса и тоски. Никаких слов нет. Не слушайте Вы тех, кто, по Вашему, верно говорит обо мне и Блоке, что мы, как братья. Неправда это и неправда кощунственная" (14 марта 1922 года). В последние годы он особенно проникновенно читал отрывок из поэмы "Возмездие" ("Когда ты загнан и забит...") и "Пушкинскому Дому":

   Вот зачем, в часы заката

        Уходя в ночную тьму,

   С белой площади Сената

        Тихо кланяюсь ему.

   В Маяковском Качалов молодо ощущал пульс эпохи. Автор поэмы "Хорошо!" радовал, волновал, тревожил в нем художника, заставлял его острее ощущать свою творческую молодость. После "Необычайного приключения", "Хорошо!", "Разговора с товарищем Лениным" он сделал монтажи из "Юбилейного", "Во весь голос" и "Про это". Он любил рыться в Маяковском, находить у него новое и даже незаконченное:

   Я знаю силу слов,

                              я знаю слов набат.

   Они не те,

                    которым рукоплещут ложи.

   От слов таких

                           срываются гроба

   шагать

              четверкою

                                 своих дубовых ножек.

   Любил прозу Маяковского. Ощущал в поэте глубочайшую связь с эпохой и со всем артистическим темпераментом нес этого Маяковского в широкие массы, пропагандировал его в полном смысле этого слова, может быть, окрашивая его творчество чем-то "качаловским". Когда весной 1948 года в Барвихе В. И. почувствовал себя значительно лучше (вторая половина апреля -- май), он приготовил из стихов Маяковского два монтажа. Заново перемонтировал куски из поэмы "Хорошо!". Кропотливо подбирал те строфы, которые, казалось ему, могли бы особенно сильно прозвучать сегодня. Тут были, с одной стороны, "две морковинки" и "щепотка соли" -- "земля, с которою вместе мерз", -- и вслед за этим его любимое -- "улица моя, дома мои", "страна-подросток" и "пою мое отечество, республику мою!" Он не уставал искать наиболее четкой для эстрады композиции.

   Второй монтаж из Маяковского был лирическим. Качалов соединил отрывок из "Второго вступления в поэму о пятилетке" (из "Неоконченного") и заключительную часть поэмы "Люблю". Связывающим звеном была строчка "Так и со мной", после чего шла поэма "Люблю" до конца, заканчиваясь строфой: "Не смоют любовь ни ссоры, ни версты". Этот второй монтаж он читал целиком наизусть, как завершенную поэму. Эти работы над Маяковским можно считать последними качаловскими работами.

   За месяц до смерти он стал читать по книге, а потом наизусть два старых стихотворения Блока, никогда не читанных с эстрады ("К Музе" и "Идем по жнивью, не спеша"). Но это не были "работы". Это было гораздо больше: судя по тому, _к_а_к_ он их читал, это было прощание с жизнью.

   Уже в течение нескольких лет Качалов убеждал себя, что необходимо попытаться понемногу отодвигать от себя все, что любил: людей, искусство, природу. Но так как это ему не удавалось, попросту оказывалось для него совершенно невозможным, то еще в 1946 году он писал: "...как мне нужен покой, покой и воля, воля-свобода от всяких чувств, связывающих..." Но это был только голос разума -- все существо его рвалось к жизни, каждый миг которой был для него драгоценен. До последней минуты жизнь его влекла неутолимо и "связывала" целиком. Он так и ушел из жизни, "связанный" с ней навсегда.

   За три дня до смерти он сказал жене и сыну: "Л_ю_б_о_п_ы_т_с_т_в_а_ _н_е_т, _н_о_ _и_ _с_т_р_а_х_а_ _н_е_т_ _т_о_ж_е". Он умер внезапно -- от кровоизлияния прорвавшейся в легких опухоли -- в 9 часов 20 минут утра 30 сентября 1948 года.

О СОВЕТСКОЙ РОДИНЕ И СОВЕТСКОЙ КУЛЬТУРЕ

ДА ЗДРАВСТВУЕТ РОДИНА!

   Люблю мою Родину очень. Люблю и буду до конца моих дней любить огромную, "многоликую" Родину широкой и многоликой любовью. Люблю кровно, "нутром", люблю всем моим сознанием, всеми помыслами, всем разумением!. И сердцем, и головой, и глазом, и ухом, и памятью, и мечтой -- люблю Родину!