Сборник статей, воспоминаний, писем

   За несколько лет до болезни, перечитывая произведение Анатоля Франса, которое В. И. очень ценил,-- "Преступление Сильвестра Бонара", он взволнованно исчеркал карандашом книгу. Вот примеры подчеркнутого им: "Человек так создан, что отдыхает от одной работы, только взявшись за другую". "Несмотря на мой спокойный вид, я всегда предпочитаю безрассудство страстей мудрости бесстрастия". "Кто хорошо терпит, тот меньше страдает". "Чувствуешь доверие только к юности". "Я не ощущаю в себе мужества на государственный переворот против начальства над моими шкафами". "Жизнь бессмертна. Вот эту жизнь в непрестанно обновляющихся образах и надлежит любить". В последний год, когда в Кремлевской больнице ему попалась знакомая, "успокоительнейшая" "Сага о Форсайтах", он даже не дочитал первого тома и опять накинулся на наши журналы. Прочел "Счастье" Павленко,-- первая часть понравилась больше второй. Прочел "Кружилиху" Пановой с удовольствием, даже посетителям читал отрывки ("Местами неплохо. Конечно, она умная баба"). За год до этого он прочел ее роман "Спутники". С интересом читал письма Кутузова к жене.

   Качалов относился к людям независимо от того, как они относились к нему. В этом смысле у него была какая-то своя прочная "точка зрения". Высшая мера недоверия к человеку (в том числе и к писателю) находила у него выражение в словах: "Все врет". На этом обычно кончались его внутренние "встречи" с человеком. Неправды он не выносил. Но если в жизни он был способен иногда в какой-то мере простить человеку ложь ("жаль мне ее, несчастную, больную, не хочется быть откровенным"), то в искусстве он был непримирим.

   Зато какое огромное наслаждение он получал от соприкосновения с большой, ясной мыслью! Вот почему с таким нежным восхищением он отнесся к "листкам воспоминаний о книгах и людях" русского арабиста И. Ю. Крачковского -- "Над арабскими рукописями". Сразу ощутив в авторе чистого и ясного человека, он был пленен всем его обликом. Любуясь его умным, выразительным лицом, В. И. сказал: "Он совсем еще молодой!" Некоторые главы этой небольшой, но вдохновенной книжки его почти взволновали. Крачковский где-то вспоминал вечер на крыше скромного домика в Сирии, неторопливый разговор с местным учителем о России, о будущем арабских стран, об одном жителе Ливана, завершавшем свое образование в России. "Городок тем временем затих,-- читал Качалов.-- Луна осветила всю округу, придав ей особую на Востоке таинственность. Мы замолчали, и я с полной отчетливостью вдруг почувствовал здесь, что без России жить не могу и в Сирии не останусь".

   В последние годы, когда впечатления жизни стали особенно точны и прозрачны, Качалов изредка читал любимые строки 73-го сонета Шекспира, читал медленно, отчетливо выговаривая слова, словно беседуя, как бы внушая собеседнику мысли и чувства поэта:

   ...Во мне ты видишь то сгоранье пня,

   Когда зола, что пламенем была,

   Становится могилою огня,

   А то, что грело, изошло до тла.

   И, это видя, помни: нет цены

   Свиданьям, дни которых сочтены.

   Кажется, весной 1944 года, в период творческого подъема, В. И. как-то неожиданно вспомнил строки старого стихотворения Бунина о яблоне и вдруг произнес их, медленно, точно наощупь восстанавливая:

   Как в снегу, в цвету весеннем благовонном

   Вся-то ты гудишь блаженным звоном

   Пчел и ос, завистливых и злых.

   Старишься, подруга дорогая?

   Не беда! И будет ли такая

   Молодая старость у других...

   Качалов очень хорошо относился к Н. С. Тихонову (особенно после какой-то встречи в кругу писателей в Ленинграде), любил его стихи и многие из них читал на эстраде ("Балладу о гвоздях", "Балладу о синем пакете", "Полюбила меня не любовью", в последние годы -- "Три кубка" и др.).

   За простоту, искренность и теплоту многое ценил у Степана Щипачева, читал и в концертах и дома "Домик в Шушенском", "Любовью дорожить умейте", "За селом синел далекий лес", "По дороге в совхоз", "В троллейбусе". Строки из последнего стихотворения как-то произнес очень тепло:

   ...На город, как сквозь слезы счастья,

   Гляжу сквозь капли на стекле.

   Щипачевские стихи читал, как письма, совсем по-домашнему:

   Ты со мной, и каждый миг мне дорог.

   Может, впереди у нас года,

   Но придет разлука, за которой

   Не бывает встречи никогда.

   Только звезды в чей-то час свиданья

   Будут так же лить свой тихий свет.

   Где тогда в холодном мирозданьи,

   Милый друг, я отыщу твой след?

   Однотомники Блока и Маяковского всегда лежали около него, где бы он ни был.